Завтра утром я пораньше разведу огонь, вскипячу воды и побреюсь. Надо бы сходить к цирюльнику в Саймонстаун. Я пытался сам подровнять себе волосы, но получилось неважно. Не хочу, чтобы цирюльник прикасался к моей голове, вертел ее туда-сюда и при этом нес всякую чепуху.
Я встаю, наливаю воды из кувшина в лохань и умываю лицо и руки. Подхожу к двери, выплескиваю содержимое лохани в темноту, потом задуваю свечу и закутываюсь в одеяло. Собака устраивается как можно ближе к кровати и сворачивается калачиком. Она фермерская собака и спит чутко. Одно ухо у нее всю ночь приподнято на случай опасности.
Мы спим. Я погружаюсь куда-то вглубь, словно ныряльщик, освоивший секрет подводного дыхания. Меня окружает что-то сладкое — то ли воздух, то ли вода. Мне снится, будто кто-то дарит мне букетик бархатцев. Я подношу их к самому носу. Аромат у них пряный и резкий. Я держу их у носа, потому что когда у тебя есть бархатцы, не хочется нюхать больше ничего, особенно цветы вроде лаванды… Розы так не пахнут… а лилии воняют гнилью… нужны сотни и тысячи бархатцев… или миллионы… даже если зарыться в них… все равно вонь будет проникать сквозь…
Меня будит собачий скулеж. Я продираюсь сквозь лепестки, которые выросли большими, будто обеденные тарелки. Собака скребется о кровать, пытаясь на нее взобраться. Одеяло туго обернуто вокруг меня, сковывает мои движения. Вот почему мне приснился такой сон. Я весь вспотел. Собака неистово скулит. Вспрыгивает на кровать, пытается залезть на меня, наконец ей это удается, и вот она вся на мне, дрожащая, напуганная.
Я обнимаю ее.
— Тихо, тихо! — говорю я ей, будто лошади, обезумевшей во время обстрела. Она так исступленно зарывается в одеяло, что я боюсь, как бы она меня не укусила. Нужно зажечь свечу, но я не могу отыскать спички.
Скулеж прекращается. Собака принимается гортанно рычать и пятится ко мне от изножья кровати. Я кладу руку ей на шею и чувствую, что шерсть у нее стоит дыбом. У меня самого шевелятся волосы на затылке. Нужно зажечь свет.
Я отталкиваю собаку и встаю с кровати. Свеча и спички на столе. Я ударяюсь о столбик кровати, ножки стола, стол, потом мои ладони встречают гладкую поверхность, и я обшариваю ее, пока не натыкаюсь на коробок со спичками. Пальцы дрожат, но я открываю коробок, достаю спичку и чиркаю ею со всей осторожностью, чтобы она не сломалась. Вспыхивает свет. Я вижу свечу в подсвечнике и подношу пламя к фитилю. Свет разливается по комнате. Держу спичку, пока она не обжигает мне пальцы, а потом роняю ее на стол.
Смотрю на свет, только на свет. Собака спрыгнула с кровати и жмется ко мне. Собираюсь тотчас же обернуться. Должен обернуться — или больше никогда не засну здесь. Я трус. Я это доказал. Но я собираюсь обернуться.
Сундук стоит в изножье кровати. Под этим углом я отчетливо вижу его — крепкий, массивный предмет, который ни с чем не спутаешь. Собака припадает к моим ногам.
— Фредерик? — произношу я.
Никто не отвечает.
— Фредерик, ты здесь?
Опять тишина. Только ветер и частое дыхание — собачье и мое. Пламя свечи подрагивает. Клонится в сторону, будто кто-то на него дует. Сникает, потом снова вздымается. Я знаю, что он здесь. Не хочет показываться, по крайней мере мне. Сегодня он покажется приблудной собаке, но не мне. Теперь я сознаю, что прежде видел лишь тень, плод моего воображения. То, что было сегодня, — реально.
— Умница моя, — говорю я, — умница, не бойся, умница.
Ее уши прижаты к голове, пасть растянута в оскале. Но я знаю, все главное позади. Он уходит, и когда мой ужас ослабевает, я делаю шаг к изножью кровати, но там нет ничего, что я мог бы увидеть или потрогать. Только сундук с выжженными инициалами.
Я не ожидал, что засну, однако это случилось, и когда я просыпаюсь, солнце стоит высоко и светит ярко. Собака мирно спит у очага. Развожу огонь, кипячу воду и, как запланировал еще вечером, бреюсь, прислонив к стене осколок зеркала. Осторожно провожу бритвой вдоль подбородка. Мое лицо исхудало. Кости выступают. Скорее всего, это из-за войны, а может быть, так произошло бы в любом случае. Чищу ногти, смачиваю и приглаживаю волосы, чтобы лежали аккуратно. Вот. Теперь я выгляжу представительно. Внезапно чувствую голод. Разбиваю яйца в сковороду, слегка смазанную жиром, и, когда они готовы, делюсь ими с собакой. Она опускает морду и деликатно принюхивается, прежде чем накинуться на еду. Окончив трапезу, она отряхивается, на негнущихся лапах пятится к очагу, сворачивается клубком и засыпает. Скоро я отведу ее в Вентон-Ауэн.