Обещаю себе, что сегодня починю котел. В подвале Альберт-Хауса полно угля. Я налажу котел и буду подкладывать топливо, пока он не заревет. Жар разольется по жилам дома, как встарь, и Фелиции будет тепло. Когда она откроет краны, оттуда хлынет горячая вода.
Колли еще спит. Я подхожу к ней, сажусь на корточки и глажу ее жесткую, теплую шерсть. Собака вздрагивает. Я знаю, что она проснулась, но она не шевелится. Я глажу ее длинными движениями от шеи до зада, и она томно потягивается от удовольствия. Солнечный свет падает на каменные плиты сквозь дверь, которую я открыл. Морда у колли гладкая, заостренная, смышленая. Какая красивая собака! Она лежит распластавшись, словно бы разлившись по полу, и отдается моим прикосновениям.
— Ты употребляешь слишком много слов, — сказал мне Фредерик однажды.
Тогда нам было пятнадцать или около того. Я поднаторел в своей работе и всегда носил в кармане куртки какую-нибудь книгу. Поначалу я читал книги систематически — в алфавитном порядке по фамилиям авторов, как они были расставлены на полках у мистера Денниса, но вскоре уверенности у меня поприбавилось, и я начал выбирать. Когда шел сильный дождь, я садился на корточки в сарайчике для садового инвентаря и проглатывал главу-другую. Я и правда употреблял слова, которые находил в книгах, особенно наедине с Фредериком. Мне было недостаточно просто читать их. Я пытался находить им применение, а для этого не годились ни Мулла-Хаус, ни дом. Но теперь я понимаю, что думать так было несправедливо по отношению к моей матери. Я позабыл, как она любила прекрасные слова песен, которые пел мой отец. Когда он во дворе мастерил что-нибудь для дома, она открывала заднюю дверь и напускала холоду. Я это помню. Наверное, сам я сидел на полу и играл. Он сделал особую полку для ее Библии, которая с тех пор одиноко возвышалась над всеми остальными книгами. Я это помню. Мой отец всегда пел за работой, и хотя мне было всего три года, когда он погиб, я то и дело вспоминаю отдельные слова из его песен. А иногда целые строки. Думаю, эти воспоминания вызывает у меня холод, вместе с которым является и музыка.
— Ты употребляешь слишком много слов.
— О чем ты?
Фредерик пожал плечами.
— Не знаю. — Его тон изменился. — Забудь, мой милый кровный брат. Я несу чушь.
Он пихнул меня, я пихнул его в ответ. Мы принялись мутузить друг дружку и еще долго катались по песку.
Его учили употреблять только правильные слова, которые служили сигналами для других, ему подобных. Зачастую главным было то, чего он не говорил. Мистер Деннис, как мне казалось, отправил его в школу не столько для того, чтобы познавать всякие премудрости, сколько для того, чтобы отличать нужное от ненужного.
Но со словами у Фредерика не сложилось. Я ни разу не видел, чтобы он читал для удовольствия, хотя он любил, когда ему что-нибудь рассказывали. Он не желал, чтобы я читал ему вслух, хотя я был хорошим чтецом. Вместо этого он просил, чтобы я пересказывал содержание книг. Он слушал до самого конца и не позволял останавливаться, пока мне не приходилось идти копать огород или помогать матери со стиркой. Мы сидели рядышком, а иногда, увлекшись рассказом, обнимали друг друга за плечи и прижимались еще теснее.
— Почему ты сам не читаешь? — спросил я его однажды. Чтобы лучше воспринять книгу, нужно оказаться наедине с ней, внутри нее. Если бы Фредерик дал хотя бы полшанса «Повести о двух городах», он не смог бы оторваться. Почувствовал бы себя Сидни Картоном, полугероем-полузлодеем, который разрывается между двумя сторонами собственной натуры и не знает, которая одержит верх, вплоть до финальной поездки на эшафот…
— Мне скучно читать. Я не умею изображать голоса, как ты.
А я думал, что голоса в книге звучат сами по себе. Нужно только ее раскрыть, и они заговорят с тобой. Но у Фредерика этого не получалось.
— Это не одно и то же. Продолжай. Ты остановился там, где Сидни Картон узнает, что Люси в опасности. В винной лавке. Говорила Месть.
Месть была француженкой. Я знал, что французы говорят не так, как мы. Фредерик немного знал французский, который звучал для меня бессмысленно, и я не хотел его копировать. Вместо этого я наделил Месть голосом, как у Эллен Техиди, когда она орала на детей, заставляя их съеживаться. Она была худшей женщиной, которую я знал. И вот рассказ засверкал во мне, словно пламя.