— Ну ладно, — сказал я, как будто делая Фредерику одолжение.
Когда Фредерику исполнилось тринадцать, мистер Деннис отправил его из нашего захолустья в школу в Дорсете. Труро тоже был недалеко. Когда Фредерик приезжал на летние каникулы, мы по-прежнему проводили время друг с другом, не считая одного года, когда он привез с собой приятеля и всюду с ним таскался. Я видел их всякий раз, когда заворачивал за угол. И проходил стороной. Не хотел, чтобы они со мной заговорили. Приятель пробыл всего неделю, но лето для меня стало совсем другим. Я подумал, что это, наверное, конец. Даже зная, что приятель уехал, я избегал Фредерика. Спустя несколько дней он пришел меня искать. Я как раз был на огороде, заботы о котором со времени болезни матери перешли ко мне. Для картошки места не хватало, но я выращивал все остальное. У меня еще оставалась картофельная грядка при Мулла-Хаусе. Был летний вечер, долгий и погожий, и я собирал стручковую фасоль. На меня легла тень Фредерика.
— Куда ты запропастился? — спросил он, севши на корточки напротив меня.
— Занят был. У кого-то каникулы, а у кого-то и работа. — Я поднялся на ноги.
— Сегодня же суббота! Ты работаешь полдня.
Я пожал плечами.
— Мне надо собрать фасоль.
— Я подожду.
Я снова опустился на корточки и отряхнул землю с ладоней.
— Твой приятель уехал, да?
Фредерик протянул руку, сорвал стручок, обломил с конца и начал медленно жевать. Я наблюдал, как стручок исчезает у него во рту, и единственный раз в жизни почти что возненавидел Фредерика. Я вскипал от злобы и ревности. Я мог бы вытоптать всю грядку раньше, чем он успел бы сорвать еще один стручок.
Фредерик это знал. Сообразительности ему было не занимать. Он пристально смотрел на меня, и я задержал дыхание, гадая, что он собирается делать. За ним, где земля пологим склоном уходила к морю, в небо круто взмывали чайки. Вот и конец, подумал я. Но лицо Фредерика изменилось. Он посерьезнел и опустил глаза, будто в церкви. Внезапно бросился на колени, подался вперед и ударился лбом о землю. Потом выпрямился и молитвенно сложил руки.
— Я не сахиб. Я твой чела, — бухнул он. Изобразить голос Кима у него не получилось, зато он запомнил слова. «Кима» я читал на прошлую Пасху. Говорил о нем не переставая, и Фредерик заставил меня пересказать всю книгу от начала до конца.
— Вставать? — спросил Фредерик уже собственным голосом. И медленно начал клониться вперед, наконец потерял равновесие и повалился на меня.
— Ты сумасшедший, — сказал я, поднимая его.
— Вставать?
— Вставай, болван. — И на этом все. Мы снова принадлежали друг другу. На следующие каникулы Фредерик приехал один.
Если я употреблял слишком много слов, то мне хотелось знать, каких именно слов было слишком много. Фредерик мне этого не объяснил. По крайней мере, доверять ему безоговорочно я перестал. Я рассудил так: если ты пользуешься любой возможностью заполучить то, что тебе нужно, этого становится у тебя слишком много. Бывает, посеешь салат, а потом приходится прореживать всходы.
Гладить эту собаку — самое успокаивающее занятие, которое мне известно. Возвращаться в Вентон-Ауэн ей хочется не больше, чем полететь на луну, но мне придется ее отвести, чтобы никто не постучался в дверь и не увидел пустую кровать Мэри Паско, начищенный стол с горелым пятнышком от вчерашней спички, землю, которую я потревожил, копая могилу для Мэри Паско.
— Умница, умница, — бормочу я и поглаживаю ее медленнее, протяженнее, легче, подготавливая к тому, что скоро все закончится.
У моей матери было две книги: Библия и «Рождественская песнь» Диккенса. В обеих на переднем форзаце значилось ее имя, выведенное ее же изящным почерком. Библией ее наградили в воскресной школе, а «Рождественская песнь» была свадебным подарком от моего отца. На чистом листе в начале книги она написала: «Подарок от моего мужа по случаю нашего бракосочетания, 5 июня 1897 года».
Мой отец книг не держал и ни одной не прочел. У него была только чудесная память на песни. Наверное, он знал их сотни — во всяком случае, по словам матери, его запасы никак не истощались. Родни у него не имелось, только я и моя мать. Когда ему было семь, бристольский магистрат за попрошайничество отправил его в промышленную школу. По словам матери, он никогда об этом не распространялся; только однажды рассказал, что часто наблюдал за кораблями, входившими в доки, и думал, как однажды уплывет на каком-нибудь из них. Может быть, он зайцем пробрался в трюм и высадился здесь, думая, что уже в Австралии.