Но мать все время хранила школьную фотокарточку и, наверное, перед смертью вложила ее в Библию. Я знаю, что раньше ее тут не было, потому что Библию раскрывали каждое воскресенье. Ее ритмы были знакомы мне, как собственный голос.
«Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся».[16]
Дети на фотокарточке не изменились. Я смотрю на нас и вдруг впервые понимаю, почему мать не выставляла эту фотокарточку на обозрение. Я не был одним из мальчиков в воскресных пиджаках и воротничках. Я был одним из полудюжины в штопаных шерстяных фуфайках и без всяких воротничков под вымытыми до блеска лицами. Наверное, это задело ее за живое. Не потому, что мы были бедными — большинство из нас были бедными. Пока был жив отец, мы были менее бедными, а когда я подрасту и устроюсь работать, наши дела снова пойдут на лад. Тем временем моя мать мыла полы и латала одежду, варила похлебку из костей, добытых в лавке у мясника, целыми днями работала в чужих домах, а весенними и летними вечерами дотемна вскапывала и пропалывала свой огород на окраине города. Так мы и существовали, и это не говорило о нас ровным счетом ничего, кроме того, что обладали мы немногим. Эта фотокарточка демонстрировала слишком многое. Она показывала, кто я такой — ребенок, у которого не было пиджака и воскресного воротничка. И никогда не будет, если смотреть на эту фотокарточку. Она запечатлела то, что мы считали временным, и сделала фактом нашего бытия. Но мать ее не уничтожила. Не могу представить, чтобы мать разорвала фотокарточку, на которой есть мое лицо.
«А мы изменимся».
Эти слова всегда обжигали меня огнем. Неважно, верил я им или нет. Они вселяли надежду, что мир шире, чем известно мне.
Сколько книг было в библиотеке у мистера Денниса? Сотни. Даже тысячи. Еще были учебники Фредерика. «Начальный курс латинского языка» Кеннеди, «Элементарные задачи» Дарелла, «Английская грамматика» Пантинга, «Голубые сказки» Лабуле…
«Оксфордский сборник английской поэзии» под редакцией сэра Артура Квиллера-Куча. Самый ценный из всех. Впоследствии я узнал, что сэр Артур Квиллер-Куч был из Корнуолла, родился меньше чем в сорока милях отсюда, в Бодмине.
Покончив с какой-нибудь книгой, Фредерик переправлял ее мне, будто она ничего не стоила. Я мог открыть «Оксфордский сборник английской поэзии» на любой странице, и Фредерик был ни в зуб ногой. А ведь наверняка штудировал эту книгу. Я недоумевал, а потом тешил себя легким презрением к его лени. Только спустя годы я понял, что Фредерик не был ленив. Я не верил, чтобы он не мог освоить какой угодно предмет, когда все для этого было к его услугам. Мне никогда не удавалось описать, что такого особенного было в Фредерике. Он умел создать впечатление, будто всегда поступает единственно возможным образом. Когда я понял, что он не может прочесть стихотворение один раз и сразу запомнить, как я, у меня возникла мысль, насколько причудливо распределяются дарования. Он усердно заучивал длинные списки склонений, которые задавали ему в школе. Мистер Деннис просмотрел табель успеваемости Фредерика и на летние каникулы нанял ему тьютора.
Однажды, когда мы лежали в лощине над утесами, я взял у него «Оксфордский сборник английской поэзии». Прочел вслух стихотворение, которое он заучивал.
Тогда мне нравились именно такие стихи. Едва я успел закончить чтение, Фредерик вырвал у меня книжку.
— Тебе не задавали его выучить.
— Я его уже выучил, — сказал я.
— Да ты врешь, пустомеля!
— Нет, правда.
Фредерик держал книгу на уровне груди, страницами к себе. Он давно знал, что я могу пересказать ему любую историю, которую прочту один раз, но тут было другое.
— Ладно. Валяй.
И так до конца.
— Давай еще, — сказал Фредерик, глядя на меня, будто я совершил фокус, который он не успел уяснить. Он развернул книгу на другой странице и протянул мне. Там оказался лорд Байрон.