Когда в тот день отец вернулся домой, я был уже наготове. Я достал его старые окуневые блесны и пробовал тройнички пальцем.
— Собрался? — спросил он, выпрыгивая из машины. — Я в туалет заскочу, а ты давай загружай все это хозяйство. Если хочешь, можешь сесть за руль.
Я сложил все на заднем сиденье и как раз начал примеряться к рулю, но тут отец вернулся: в своей широкополой шляпе для рыбалки, с куском пирога, он ел его на ходу, держа обеими руками.
Мать стояла в дверях и внимательно на нас смотрела. Кожа у нее была белая, светлые волосы стянуты в тугой узел и схвачены заколкой, отделанной хрусталем. Я до сих пор не знаю, изменяла ли она отцу в те счастливые времена; да и вообще я не слишком много про нее знаю.
Я снял машину с ручника. Мать смотрела на нас, а когда я включил первую скорость, так ни разу и не улыбнувшись, ушла обратно в дом.
Погода была классная. Мы опустили все стекла, чтобы продувало ветерком. Мы переехали через мост Мокси и свернули на запад, на Слейтер-роуд. По обе стороны шли поля люцерны, потом начались кукурузные.
Отец выставил руку из окна под напор ветра. Я понял, что на душе у него неспокойно.
До Пня ехать было недалеко. Он вышел из дому нам навстречу, в шляпе. Его жена смотрела на нас из окна.
— Ну что, сковородку приготовил? — крикнул отец Пню, но тот просто стоял и пялился на машину.
— Эй, Пень! — заголосил отец. — Эй, Пень, где твоя удочка?
Пень стал быстро кивать головой. Немного потоптался на месте, посмотрел вниз, а потом на нас. Он высунул кончик языка и принялся ковырять ногой землю.
Я закинул на плечо корзину для рыбы. Протянул отцу спиннинг, потом взял свой.
— Ну что, идем? — спросил отец. — Эй, Пень, так мы идем?
Пень снял шляпу и запястьем той же руки обтер потную голову. Потом резко развернулся, и мы пошли за ним следом по выгону, по пружинистой траве. Через каждые двадцать шагов из густой травы, разросшейся на отвалах у старых борозд, взлетали бекасы.
В конце выгона начинался небольшой откос, земля стала сухой и каменистой, и на ней там и сям росли кусты крапивы и каменные дубы. Мы двинулись по уходящей вправо от пикапа старой колее, продираясь сквозь высокие — до пояса — заросли молочая, сухие стручки на верхушках стеблей раздраженно дребезжали. Вскоре за плечом Пня я углядел блеск воды и тут же услышал голос отца:
— Господи, ты только посмотри на это!
Но Пень замедлил шаг, и рука у него заходила вверх-вниз, то сдвигая шляпу на затылок, то снова возвращая ее на место; потом он и вовсе остановился как вкопанный.
— Ну, что скажешь, Пень? — обернулся к нему отец. — Как тут с клевом? Откуда нам лучше начать?
Пень облизнул нижнюю губу.
— Да что с тобой такое, а, Пень? — спросил отец. — Это ведь твой пруд, или как?
Пень опустил глаза и поймал бегущего по комбинезону муравья.
— Т-твою мать, — выдохнул отец. И вынул часы. — Если ты еще не передумал, мы, пожалуй, начнем, пока не стемнело.
Пень сунул руки в карманы и снова побрел к пруду. Мы пошли следом. Теперь нам была видна вся водная поверхность — сплошь круги от играющей рыбы. То один, то другой окунь целиком выскакивал из воды и с плеском падал обратно.
— Бог ты мой, — услышал я голос отца.
Мы вышли к проплешине возле самой воды, к узкой полоске гальки.
Отец подозвал меня, махнул рукой, и присел на корточки. Я тоже присел. Он неотрывно смотрел в воду, и, проследив за его взглядом, я понял, что его так захватило.
— Боже правый, — прошептал он.
Под самым берегом ходила целая стая, штук двадцать-тридцать, и каждый окунь фунта на два, не меньше. Они метнулись было вглубь, но тут же снова вернулись к берегу, и стая была настолько плотная, что казалось, они с трудом пробиваются вперед, натыкаясь друг на друга. Когда они проплывали мимо, я видел, как они смотрят на нас большими, с тяжелыми веками, глазами. Потом они опять метнулись прочь и снова вернулись.
Они прямо так и напрашивались. Им было без разницы, что мы тут — сидим ли, стоим ли. Этой рыбе на нас вообще было наплевать. Я вам говорю: это надо было видеть.
Минут пять мы просто сидели и смотрели, как косяк, не обращая на нас внимания, резвится под самым нашим носом. Пень все это время дергал себя за пальцы и оглядывался, будто ждал, что вот-вот появится еще кто-нибудь. По всему пруду плескались и прыгали окуни или плавали у самой поверхности, выставив наружу спинной плавник.
Отец подал сигнал, мы встали и начали налаживать снасти. Честное слово, меня даже трясло от волнения. Я никак не мог отцепить блесну от пробковой рукояти удилища. И пока я возился с ней, пытаясь высвободить крючки, огромная ручища Пня легла мне на плечо. Я поднял голову — Пень молча повел подбородком в сторону отца. Я сразу сообразил, чего он хочет: чтобы не больше одной удочки за раз.
Отец снял шляпу, снова надел ее, а потом направился ко мне.
— Давай ты, Джек, — сказал он. — Все хорошо, сынок, — давай ты первый.
Прежде чем сделать заброс, я посмотрел на Пня. Лицо у него будто закаменело, а к подбородку прилипла тоненькая нитка слюны.
— Как только ударит, тащи его, гада, изо всех сил, — сказал отец. — У этих сукиных детей пасти накрепко защелкиваются, вроде дверной ручки.
Я спустил на катушке тормоз и отвел руку назад. И послал блесну на целых сорок футов. Вода закипела даже раньше, чем я успел выбрать слабину.
— Подсекай! — завопил отец. — Подсекай его, суку! Дай ему раза!
Я подсек что было силы, дважды. И он сел как влитой. Удилище согнулось дугой и задергалось. Отец продолжал давать мне советы и орал при этом как резаный.
— Страви, страви немного! Пусть погуляет! Вытрави леску! А теперь выбирай! Выбирай! Нет, пускай еще походит! Оба-на! Гляди, что творит!
Окунь ходил по всему пруду. Всякий раз, выныривая из воды, он так отчаянно тряс головой, что было слышно, как звенит блесна. А потом снова уходил вниз. В конце концов я его измотал и подвел к берегу. Он был просто огромный, фунтов на шесть-на семь. Он лежал на боку, побежденный, разинув рот и хлопая жабрами. Я вдруг почувствовал такую слабость в коленях, что едва стоял на ногах. Но удилище я держал вертикально, и леску — вна-тяг.
Отец одним махом скинул башмаки. И только он потянулся за рыбой, Пень взбеленился: брызгал слюной, тряс головой, размахивал руками.
— Да что с тобой такое, черт тебя подери, а, Пень? Парень зацепил громадного окуня, я таких сроду не видал, и провалиться мне на этом месте, если он отпустит его!
Но Пень продолжал ругаться и махать руками в сторону пруда.
— Да плевать мне на все, я буду не я, если позволю своему парню упустить эту рыбу. Слышишь меня, Пень? А если у тебя в башке именно это засело, то лучше подумай о чем-нибудь еще.
Пень протянул руку к моей леске. Тем временем окунь успел немного собраться с силами. Он перевернулся и пошел от берега. Я завопил... я совсем потерял голову, щелкнул тормозом на катушке и начал крутить на себя. Окунь сделал последний, отчаянный рывок.
И все. Леска лопнула. И я чуть не упал на спину.
— Пойдем, Джек, — сказал отец, и я увидел, как он схватил свой спиннинг. — Пойдем отсюда к чертовой матери, пока я не заехал этому придурку в рожу.
А в феврале река разлилась.
В первой половине декабря снег шел стеной, и к Рождеству завернули настоящие морозы. Земля промерзла. Снег не таял. Но ближе к концу января подул чшгук. Однажды утром я проснулся оттого, что дом под ударами ветра ходил ходуном, и под ровный перестук капели.
Ветер дул пять дней, и на третий день река начала подниматься.
— Она поднялась до пятнадцати футов, — сообщил однажды вечером отец, проглядев газету. — То есть на три фута выше точки, когда наводнение обеспечено. Старина Пень того и гляди останется без своих ненаглядных.