Меня провели на четвертый этаж громадного здания. Каждая ступень лестницы усиливала чувство, что за мной закрывается дверь тюрьмы. Во все время подъема я продолжала требовать звонка в швейцарское посольство, угрожая немцам серьезными неприятностями в случае неуважения к моему нейтралитету. По-прежнему напрасно. Лестница привела меня и моих немых сопровождающих в бесконечный коридор с серыми от грязи стенами и монотонным рядом дверей. Солдат открыл одну из них и втолкнул меня в маленькую комнату. Тесная комната, в семь-восемь квадратных метров, окна с заблокированной ручкой. Постель представляла собой бесформенный матрас, на который было небрежно брошено пыльное одеяло…
Деревянные стол и стул довершали убранство этого принудительного «гостиничного» номера. Скудная и мрачная обстановка резко контрастировала с престижем места… Я уселась на сетку кровати, отчего проржавевшие пружины издали оглушительный скрежет. Через несколько минут дверь снова открылась. Уже другой солдат принес мне кувшин воды и таз.
— Нельзя ли получить кусочек мыла?
Я еще не кончила спрашивать, как дверь снова закрылась. Незачем уточнять, что мыла я не получила.
Мое существование перевернулось за несколько часов. Но усталость не давала мне думать о будущем. Лежа на постели, я предала последние минуты этой недели Господу, вручив Ему в молитве всю свою жизнь. И заснула.
Следующий день не принес мне никаких объяснений. После долгих часов сидения в запертой на ключ комнате меня привели к какому то гестаповскому чиновнику. Он, в свою очередь, попросил меня назвать себя, уточнить, чем я занимаюсь.
Еще более настойчивым тоном, чем накануне, я потребовала позвонить в швейцарское посольство, так как была убеждена, что моя национальность дает мне неприкосновенность, позволяющую все привести в порядок в самое короткое время. «Мы этим займемся», — заверил он. Обещание не принесло мне ни уверенности, ни утешения. Чем дальше шло время, тем больше мое упорное запирательство во всем, что касалось моего активного участия в Сопротивлении, пробуждало в гестаповце пассивное сопротивление. Сидя передо мной, он заполнял формуляры и хлопал по ним печатью с такой яростью, будто хотел прихлопнуть муху. Затем меня отвели к офицерам более высокого ранга. Один из них участвовал в праздновании дня рождения генерала, для которого я играла на фортепиано. Я его узнала, и он меня тотчас же узнал. После нескольких секунд оцепенения он взорвался: «Как, это вы! Так называемая пианисточка, якобы ничего не понимающая в политике, просящая нас освободить ее ни в чем не повинных товарищей! А на самом деле вы — террористка!»
Террорист — их любимое слово. Они никогда не называли иначе участников Сопротивления. Гневные излияния офицера длились несколько долгих минут. Ничто не могло его остановить. Он не мог смириться с тем, что его облапошила девчонка двадцати лет. Мой арест продемонстрировал степень наивности самой инквизиторской полиции в мире. Несомненно, мне придется за это платить.
Меня отвели обратно в мою комнату, принесли скудную еду. Дверь открылась единственный раз за день: миска овощного супа, почти безвкусного, и краюшка хлеба.
Я смирилась с необходимостью провести вторую ночь на авеню Фош. Но, к моему полному удивлению, двое гестаповцев заставили меня почти скатиться вниз по лестнице. Несмотря на их грубость, я снова начала надеяться… Значит, меня наконец, освободили? Надежда длилась недолго. Перед зданием меня ждал зарешеченный фургон, похожий на корзину для салата, а в нем уже сидели другие люди, четверо, насколько я помню, с совершенно потухшим взглядом. Я сразу поняла, что сажусь не в транспорт на свободу. Было темно.
В крошечном заднем окошке я разглядела Триумфальную Арку, постепенно уменьшавшуюся по мере удаления от Парижа. Стало ясно, если даже мы сомневались в этом раньше, что это был явно не наш триумф.
Сколько времени длился переезд? Путь казался мне нескончаемым и мучительным. Машина катила всю ночь. От шума мотора у меня разболелась голова, тем более, что мы не могли заглушить этот шум разговорами. В начале пути я обратилась к моим спутникам с вопросами: «Кто вы?», «В чем вас обвиняют?», «Знаете ли вы, куда нас везут?» Но мои вопросы сухо прервал один из стражей: «Вы не имеете права говорить между собой».
Раз я не могла говорить со спутниками, я стала смотреть на них и начала за них молиться. Я просила Господа даровать им силы. Один из них вызывал у меня жалость. Он явно был моложе всех, не старше двадцати, и в его глазах читался страх.