Я сама их убивала. Первая же попытка показала, что то, что я могу, не имеет ничего общего с тем, чего я хочу. Потрясение было унизительным, отчаянным, угнетающим, распинающим. В начале книги я об этом писала. Возможно, я была запрограммирована на карьеру концертирующей пианистки. Во всяком случае, фортепиано было моей жизнью, музыка — моим обычным способом выражения. С этим было покончено. Согласиться на это отречение было мучительно трудно. Долгие годы, услышав игру на фортепиано, я начинала плакать от горя и сожалений.
Много раз в послевоенные годы я пыталась заново начать играть — с тайной надеждой заметить улучшение, хотя бы крошечное. Все было напрасно. Однажды я решилась спросить моего лечащего врача: «Скажите мне откровенно, смогу ли я когда-нибудь играть, как прежде?» Он ответил со спасительной откровенностью: «Нет. Как прежде — никогда!» Никогда — есть ли более зловещее слово?
Я уже говорила, моя печаль была глубокой, безмерной. Я знала, кому я обязана своим положением, тем не менее я никого не винила. В любом случае, это ни к чему бы не привело и не вернуло бы мне прежние пальцы. Но, я думаю, что могу сказать это без преувеличения, мои муки не превращались в ненависть, не питали личное мстительное чувство по отношению к Лео и его подручным, которые избивали меня в недели плена. У меня, конечно, не было еще мысли о прощении. Для него тоже нужна была долгая дорога. Прощение происходит не абстрактно и не в пустоте: нужен человек, к кому прощение обращено или от кого оно исходит. Тело мое было изранено, но мое сердце не было исковеркано жаждой мести.
Спустя несколько лет немецкий врач принял на себя, как миссию, задачу вернуть мне музыкальные способности, отнятые другим врачом, его соплеменником. Он хотел вернуть меня к фортепиано, но какой ценой! Транквилизаторы, лекарства всех сортов. Я пустилась насиловать судьбу ради невероятного и, в любом случае, недостижимого результата. Я тратила безмерную, непропорциональную энергию, чтобы вернуть себе силы, которых лишилась. В глубине души это звучало фальшиво. Свободу не обретают путем отказа от реальности. Так я почувствовала, что мое физическое и внутреннее освобождение возможно только через строгую правду: нужно осознать до конца, чем я стала. Надо было полностью принять то, что я больше не смогу играть — для того, чтобы я могла восстановиться. Для этого нужна была, не нахожу других слов, благодать, так как, с человеческой точки зрения, отказ от фортепиано был для меня непереносим. Соединение благодати, ведущей меня к смирению перед обстоятельствами, с моим независимым и свободолюбивым характером, помогло преодолеть невыносимое и сделать так, чтобы пережитое мной не состояло из одних только потерь и приобретений. Не имея возможности играть, я могла передавать опыт. Не имея возможности блистать, я могла помочь совершенствоваться другим. Неспособная больше наслаждаться своей игрой, я могла разбудить в других способность радоваться музыке.
Как только я немного восстановила физическую устойчивость, то, естественно, стала репетитором. Я не могла стать преподавателем в строгом смысле слова, у меня не было необходимого диплома; но моя способность слушать и большой педагогический дар (если верить тому, что мне говорили) дали мне возможность оказывать серьезную помощь студентам консерватории. Каждую неделю я принимала множество учеников у себя, на рю де ла Републик, в Сен-Жермен-ан-Ле. Я занималась с ними и, в том числе, учила их самостоятельной ответственной работе. Никто из моих учеников ни разу не провалил экзамена.
Преподавание помогло мне излечить другую рану, нанесенную пленом, — невозможность создать семью. Маленькой девочкой, юной девушкой я всегда мечтала выйти замуж и, особенно, иметь детей. Однажды, незадолго до войны, мне было лет семнадцать-восемнадцать, сосед бросил мне: «Вы созданы, чтобы родить десяток детей!» Это, безусловно, было верно. Я была крепко сколочена. Я любила детей, и перспектива управлять домом меня больше радовала, чем пугала.
И, наконец, хотя я всегда стремилась жить насыщенной духовной жизнью, я никогда не чувствовала призвания к монашеству. Итак, создание семьи было моим сильнейшим желанием. Шестьдесят лет назад молодежь была менее отважной и не так спешила, как сейчас, но могу признаться, что некоторые перспективы будущего начали уже намечаться.