Есть вещи, которые и за пятнадцать лет ни черта не меняются.
Не обед, а мечта ребенка, особенно если его родители (как, например, мои) зациклены на идее здорового питания.
Ну, по ощущениям, блюсти линию мне сейчас совершенно не требовалось, и я могла поглотить это все без вреда для фигуры.
Санитар вышел, а Грег принялся за еду, вцепившись зубами в булочку с котлетой.
— Как врач, авторитетно тебе заявляю, — сказал он. — Некоторое количество холестерина тебе сейчас совершенно не повредит.
Еда не выглядела купленной в забегаловке за углом, для каких-то целей распакованной и переложенной в более травмоопасную посуду, но и подумать о том, что в больничной столовой могут готовить вот такое, было странно.
Я взяла ломтик картошки, макнула в кетчуп, положила в рот, сразу же наполнившийся слюной.
— Вкусно? — спросил Грег.
— Нормально, — сказала я.
Что-то тут не билось, и дело было вовсе не в картошке.
Когда он впервые достал из кармана телефон, я сразу поняла, что это такое, хотя в шестнадцать лет своего мобильного у меня не было. И сами мобильные в то время выглядели совсем не так. Это были совсем не сенсорные телефоны с огромными экранами. Скорее, это были здоровенные кирпичи с маленькими монохромными дисплеями и обилием физических кнопок.
И фотоаппараты были далеко не во всех.
Тем не менее, я знала, как пользоваться телефоном Грега. Как разблокировать экран и как включить камеру.
Может быть, мои воспоминания не полностью обнуляются до шестнадцати лет, а могут захватывать с собой и какую-то более свежую информацию. Скажем, мне уже доводилось пользоваться этой штуковиной в одно из прошлых пробуждений, и память об этом сохранилась.
— О чем ты думаешь? — поинтересовался Грег.
— О том, что завтра утром и не вспомню об этом обеде, — сказала я. — Я ведь не вспомню?
— Сложно сказать, — ответил он, глотнув колы. — Цикл не всегда длится ровно сутки, твоя память не каждый раз обнуляется сразу после того, как ты ложишься спать. Твой мозг может продержаться и дольше. Несколько дней, может быть, неделю. Случай на случай не приходится.
— И от чего это зависит?
Он пожал плечами.
— От сочетания множества факторов, — сказал он. — Уровень стресса, внешние раздражители, период ретроградного Меркурия…
— И каков мой рекорд?
— Тринадцать дней, по-моему, — сказал он. — Или что-то вроде того.
Тринадцать дней — это лучше, чем сутки, но все равно мало.
Это значит, что через тринадцать дней (хотя скорее всего, гораздо раньше) я сегодняшняя исчезну. Умру, прекращу существовать. И не так уж важно, что после этого проснется (или родится?) какая-то новая я. Ведь у нее не будет воспоминаний об этом пробуждении, этом разговоре и этом обеде, и значит, это буду уже другая я.
Ведь что мы есть, если не сумма наших воспоминаний?
А еще я подумала, что подростки, наверное, должны мыслить не так.
В смысле, они не должны искать везде подвох. И, в первую очередь, они не должны думать о себе, как о «подростках».
Этот термин придумали взрослые.
Самый ужас в том, что мне теперь, похоже, всегда будет шестнадцать лет. Даже через полвека, когда я буду смотреть в зеркало (если заботливый персонал очередной лечебницы в очередной раз их не уберет) и видеть в отражении дряхлую старушку с глубокими морщинами, седыми лохмами и коричневыми пигментными пятнами на коже, я все еще буду думать о себе, как о шестнадцатилетней, и волновать меня будет совсем не то, ч о должно волновать человека на закате жизни. Какие мальчики, какое образование, какие, к чертовой матери, родители?
У меня украли целую жизнь. И продолжают ее красть.
И будут ее красть, если современная медицина ничего не придумает.
Это было настолько несправедливо, эта мысль повергла меня в такое отчаяние, что мне захотелось позвать на помощь. Хотя я и не представляла, как тут можно помочь.
Вместо этого я глотнула колы. Она была сладкая и холодная, но больше холодная, чем сладкая. А от пузырьков закололо язык.
Мне показалось, что я не пробовала колы целую вечность. Но ведь вполне возможно, что я пила ее только вчера.
— Поешь, — посоветовал Грег. — Тебе нужно поесть.
— У вас есть хоть какое-то представление о том, как меня лечить? — спросила я. — Есть какие-то шансы, что я снова стану… нормальной?
— А разве ты была нормальной, Бобби? — мимоходом между двумя укусами гамбургера бросил он.
Это была пугающая мысль, которую я всеми силами гнала от себя. То, о чем я старалась вообще не думать. Но вот он бросил эту фразу, и… и думать о чем-то другом я уже не могла.