— Нет, — задумчиво покачала головой Анна. — Не слышала.
— Поэт так себе. Сентиментальный, на мой взгляд. Но Виолетта считает его чуть ли не пророком…
Он замолчал ненадолго, глядя на стройки дыма, медленно ползущего к потолку. Анна тоже молчала. Потом резко затушила сигарету.
— Не курится. Знаешь, как сделаем? Я ее возьму на свой курс и буду с ней заниматься. Но азы джаза ей непременно надо преподавать, Ленечка. Так что вместе будем стараться. Согласен?
Он облегченно выдохнул:
— Слава Богу… Аня, милая…
— Спасибо будет потом, — сурово остудила Анна его порыв щенячьей благодарности. — Если у нас что-то получится. Мы с тобой, Леня, отчаянно рискуем. Но… кто не рискует, тот не пьет шампанское. А мы с тобой большие его любители. Так ведь?
Он ничего не ответил, только поцеловал ее ладонь. «Как в старых фильмах», — подумала Анна и невольно засмеялась. «Ладно, — успокоила она вновь появившиеся сомнения. — В конце концов, Бог не выдаст, свинья не съест. Девчонка-то на самом деле необычная. Именно из таких получаются личности яркие, как звезды».
— Именно из таких… — задумчиво повторила вслух Анна.
Иногда Виолетте казалось, что Люба ее не слышит. Она, Люба, не то чтобы стала глухой и слепой физически. Нет, просто… Говорят, есть такая болезнь — аутизм. Вот это с Любой и произошло. Она ушла в собственную боль и купается в ней, как в океане.
— Сначала он смотрел на меня как на психованную, — рассказывала Виолетта, завязывая на Любиной тонкой шейке детский фартук. — Но я не сдавалась! Особенно у него лицо вытянулось, когда я «Криденсов» запела. Ну, думаю, все…
Пропала ты, Виолетта. Пойдешь все-таки постигать азы парикмахерского искусства.
Люба не реагировала. Покорно глотала овсяную кашу и смотрела в одну точку. В эту чертову точку она смотрела всегда. Как будто там кто-то стоял. И к Виолеттиной досаде, этот самый неведомый «кто-то» заслуживал куда большего внимания, чем она.
— Карло Гонсало, не иначе, — вздохнула Виолетта.
Люба напряглась. Виолетте даже показалось, что в ее пустых глазах мелькнуло что-то, похожее на жизнь. Она замерла, всматриваясь в Любины глаза. Неужели показалось? Ася говорила, что иногда надежда оказывает нам дурную услугу — вроде как в пустыне мираж рождается. Так и надежда иногда дает увидеть то, чего нет на самом деле.
— Гонсало, — тихонько повторила Виолетта, продолжая неотступно следить за Любиными глазами.
Она встала, положила в раковину пустую тарелку и достала коричневую тетрадь. Сев напротив Любы, открыла ее и начала читать:
— «Когда весь мир обрушится на плечи, не торопись бежать… Ведь даже в этот миг уйдем путем мы млечным, чтобы иной узнать».
Люба молчала, по-прежнему глядя в ту же самую точку на стене, но Виолетта почувствовала — она слушает. И продолжала читать, забыв про собственные дела:
— «И зрячему дано увидеть небес сверкающую красоту…»
Люба слушала. Виолетта читала, забыв о времени, — да ведь нет на свете ничего важнее ее Любки! Она чувствовала себя взбирающейся на высокую гору, в горле сжались в комок слезы, мешая выговаривать слова, но Виолетта читала.
И иногда ей казалось, что Люба улыбается…
Где-то орало радио. Гнусавый голос пел про яблоки. Яблоки эти валялись на снегу, и это было глупо. «Никакой эстетики, — подумал Митя. — Или — эстетика, мне непонятная и чуждая».
Впрочем, за те полгода, что он провел здесь, он так и остался чужаком. Только Алена могла немного его понять — ровно настолько, насколько находила у них общее. Алена тоже была одинокой, оторванной от своих подруг, о которых любила рассказывать, и иногда с тоской смотрела вдаль. Митя скучал без Артема и Билла. Алена — без какой-то Аси.
— Давай летом поедем в Саратов, — предложила она.
Молчание было нарушено так внезапно и резко, что Митя некоторое время смотрел на нее остолбенело.
— В Саратов? — переспросил он.
— Ну да. Там Волга, можно купаться… Аська там.
Мите иногда было странно слышать в Аленином резком, насмешливом голосе эти теплые нотки. Но Аська эта его начинала интересовать.
Алена предпочитала даже теперь, в свои пятнадцать лет, прятаться в броню ненависти к окружающему миру. Так, на всякий случай… Мир захочет ее ударить, а она, Алена, уже зубы оскалила. Не застанет врасплох. Но стоило ей заговорить о подружке детства, как ее лицо разглаживалось, становилось иным — добрым и беззащитным.