— Что, Ветка, хреновые нынче дела? — спросила ее вечно пьяная соседка Тамара.
— На книги перейду, — мрачно кивнула Виолетта. — Пускай Анзор сам своей тухлятиной торгует.
— Ну да, отпустит он тебя, — отчего-то радостно засмеялась Тамарка. — Забыла, сколько ты ему должна?
Виолетта не забыла, но зачем так опускать-то? Она отвернулась в сторону. Эта рыба, похоже, будет ее вечной каторгой. Она раньше любила рыбу, а теперь не могла ее видеть: казалось, что в каждой рыбине сидит толстый, маленький, с хитрыми и одновременно глупыми глазами-бусинками Анзор, и если Виолетта съест рыбу, Анзор поселится внутри ее и будет расти, чтобы потом родиться самым мерзопакостным образом из Виолеттиного чрева.
— Легок на помине, — сказала Тамарка. — Тащит свое необъятное пузо прямиком в нашу сторону. Кто не спрятался, я не виновата! — И снова громко засмеялась.
Виолетте вообще иногда казалось, что у Тамарки этот смех просто защита. Чтобы не разреветься. Потому что Тамарка на этой рыбе провела целых пять лет и никакого просвета в жизни у нее не было.
«Как будто у тебя есть, — хмыкнула Виолетта про себя. — Тоже станешь такой же. Пропахнешь тухлятиной и потрохами. Руки станут красными, грубыми, и начнешь рано или поздно глушить водку и беспричинно ржать, чтобы не сойти с ума».
А если подумать, глупо роптать на свою жизнь, другой стороне улицы торговали овощами две девчонки Виолеттины знакомые, — так у них вообще высшее образование. Одна филолог, другая психолог. А ей на что рассчитывать с книготорговым училищем?
Да все было бы нормально, если бы не Анзор. Анзор с самого начала воспылал к Виолетте страстью со всей силой своего кавказского темперамента. Страсть эта поначалу выражалась в огненных взглядах маленьких серо-буро-малиновых глазок навыкате, от которых Виолетту бросаю в «нервенную дрожь». Ей хотелось немедленно оказаться где угодно, лишь бы подальше от этого «мальчика резвого, кудрявого и влюбленного».
Потом время платонического усердия Анзору прискучило, и он приступил к решительным действиям. Его жирная рука с желтыми пятнами и курчавыми волосами так и стремилась оказаться на ее интимных местах, отчего Виолетте становилось тошно и гадко, она выворачивалась, а Анзор смотрел обиженными глазами. Потом к обиде стала примешиваться агрессивная злость, и он вспомнил, как в самом начале Виолеттиной работы дал ей взаймы две тысячи. Эта сумма с процентами стала куда больше, а Виолетта вернула только половину.
Поэтому глупо было надеяться на чудо. Не расстаться Виолетте вовеки с этим Анзором и с его протухшей рыбой…
— Простите, в какую цену горбуша? — услышала она над ухом знакомый голос.
Виолетта застыла. Краска прилила к щекам. Она бы сейчас охотно провалилась сквозь землю.
«Вот ведь принесла нелегкая, — вздохнула девушка, не торопясь поднимать глаза. — Мало мне неминуемой встречи с Анзором, который уже в пяти шагах, так еще и эта напасть. Сегодня плохой день. Не мой. Хотя все дни, похоже, совсем не мои».
— Пятьдесят, — сказала она, все еще не поднимая глаз и продолжая краснеть. — Только она несвежая… Лучше не бери.
— Вах! — закричал возмущенно Анзор. — Что ж ты, Виолэтта, говоришь? Свежее этой рыбы, послушайте меня, на всем базаре не найдете!
— Виолетта, — повторил задумчиво покупатель. — А я думаю, ты ли это? Думал, что почудилось. Здравствуй, Виолетта.
— Здравствуйте, Леонид Осипович, — нехотя пробормотала Виолетта, наконец подняв глаза, чтобы увидеть сочувствие и немой вопрос в глазах Лени Баха.
Целых две недели Алена не появлялась. Сначала Митя относился к этому философски, потом немного забеспокоился и даже обиделся. Однако затем обида превратилась в недоумение, а уже из недоумения деформировалась в праведное возмущение. Ну, в самом деле, какого черта?
К тому же Митя вдруг почувствовал себя не в своей тарелке: все его раздражало, как раздражают условия игры, навязанной тебе извне. Почему он, Митя, должен учиться в этом распроклятом МГИМО? Это его предки всю жизнь посвятили международной журналистике, а ему-то это зачем?
Мите было скучно. Он чувствовал себя полным придурком, если говорить честно. Никакого дара слова у него никогда не было и вряд ли появится. Политика вообще вызывает лишь стойкое отвращение.
От сокурсников же Митю просто тошнило.
Как раз в это время он стал рисовать, и хотя эскизы получались неуверенными, еще бесформенными и робкими, ему это нравилось почти так же, как и плотничать. Все, что надо было делать руками, Митя делать любил.