Люба не стала расспрашивать. Она вообще не относилась к тем людям, которым во что бы то ни стало надо проникнуть в чужой внутренний мир. Зачастую подобными людьми движет праздное любопытство, и это ранит. Люба же никогда не согласилась бы ранить свою маленькую сестру. «Виолетта — это все, что у меня есть, — признавалась себе Люба. — Вряд ли в моей жизни будет что-то еще…»
Она ведь никогда не встретит человека, который поймет ее слепого поэта. Никогда…
Митя не то чтобы испугался, просто чувствовал себя немного неуютно. В самом деле, разве прилично наблюдать за кем-то сквозь щелку приоткрытой двери?
Но человек не был рассержен. Он смотрел на Митю со спокойным и дружелюбным любопытством.
— Меня зовут Билл, — представился он, протягивая Мите руку. Рука оказалась твердой, с шершавой от мозолей кожей на кончиках пальцев. — Я художник.
— А я Митя, — представился в ответ мальчик, отчаянно краснея.
— Артем.
— Вы…
— Русские, — сказал Митя, заметив легкую озадаченность Билла.
— Просто живем здесь, — деловито добавил Артем. — Так вышло…
— Эмигранты?
— Нет. Наши родители тут работают… Мой отец дипломат, а Митькин — журналист…
— Понятно, — кивнул Билл.
Он встал и распахнул дверь во двор по-шире.
— Заходите…
Мальчики переглянулись. Артем уже собрался напомнить Мите, что они должны возвращаться, и так буря наверняка превратилась уже в торнадо, но Митя стоял как завороженный, переводя взгляд с лица Билла на плотницкий станок.
— А можно? — робко спросил он, не смея поверить в собственное счастье.
Билл рассмеялся:
— Конечно! Хочешь попробовать?
Митя кивнул.
— Давай, — пригласил его Билл.
Большая рука легла поверх маленькой. Рубанок сначала показался Мите тяжелым, почти неподъемным. Мягко и в то же время твердо Билл повел вдоль доски — в стороны полетели золотые стружки, а поверхность становилась гладкой, немного блестящей…
Митя сам теперь стал немножко волшебником. Он смотрел на летящие кудрявые стружки и смеялся.
— Что это будет? — поинтересовался он, когда они закончили.
— Рамка для моей картины, — сказал Билл. — Хотите посмотреть?
— В другой раз, — поспешил вступить Артем. — Нам уже пора возвращаться…
Билл обернулся и предложил им:
— Давайте я отвезу вас… Вы дорогу мне покажете?
Артем обрадовался — если быть честным, он теперь боялся заблудиться… Неплохое решение проблемы!
Билл попросил их минутку подождать, скрылся в доме на несколько секунд и вернулся уже одетым.
Спустя минуту они уже ехали по городку, окончательно разомлевшему от жары, оживленно болтали и иногда подпевали музыке, струящейся из магнитолы. Мир казался им волшебным и прекрасным.
У них появился новый друг.
Виолетта услышала, как открывается дверь за спиной. Она сжалась, пытаясь спрятаться в невидимый панцирь, как черепаха.
Карло Гонсало попытался закрыть ее собой, но ведь он тоже был невидимым.
— Как… поживаешь, доченька?
Виолетта молчала, молясь только об одном — чтобы он ушел. А еще лучше — умер. На месте.
От него пахло сивухой и еще какой-то специфической гадостью. Виолетта не знала, что это такое, но так от него пахло всегда, когда он…
— Не трогай ее! — услышала Виолетта отчаянный крик сестры.
Его рука уже лежала на Виолеттиной спине.
— Выйди, Любушка, — нарочито мягко сказал отец. — Выдь от греха подальше…
— Оставь ее, — грозно повторила Люба. — Оставь, пока я тебя не убила.
Рука вздрогнула, но все еще оставалась там, на своем месте, опустившись чуть ниже.
— Лю-ба, — грозно проговорил отец. — Знаешь ведь, Любушка, я дурного своим детям не сделаю… Придется тебя жизни поучить, Люба.
— Тебе учить? — насмешливо протянула Люба. — Тебе, скотине? Пьянь! Урод! Извращенец! Мало тебе меня, за малышку принялся, да? На такого урода, как ты, ни одна нормальная баба не польстится!
Голос Любы стал резким, почти визгливым — и Виолетта испугалась.
— Не надо, Люба, — попросила она. — Он же тебя и взаправду пришибет.
— Да все лучше, чем смотреть на его рожу, — не унималась Люба.
Рука замерла, потом Виолетта почувствовала освобождение, но все еще боялась обернуться и увидеть то, что происходило за ее спиной: крики, мат, глухие удары — и пронзительный Любин крик.
А потом тишина и пьяные всхлипывания отца: «Я не хотел, Любушка. Что я наделал…»