«Ты знаешь, что дождь кончился? В небе солнце. Дождь кончился. Ты это знаешь?» — сказал Юкрид своей тени.
Затем он услышал ликующие возгласы, доносившиеся из города, но ему надо было в другую сторону. Домой. Домой.
XXI
Дитё родилось, и прекратился дождь, и огромная черная туча уползла за горизонт подобно свинцовому занавесу, и люди долины узрели великолепие тверди небесной и величие солнца. И они подняли девочку к небу на руках, чтобы та первой ощутила теплое дыхание искупления и чтобы Бог увидел, что посланное Им во плоти знамение не осталось незамеченным, что двойное чудо понято человеками и никогда не будет предано забвению. Люди падали на колени, люди смеялись и рыдали, без устали восхваляя Господа и младенца. Они передавали с рук на руки хрупкий сверток, содержавший спеленатое чудо, бывшее воздаянием за их веру.
Они передавали сверток друг другу, и каждый из них поднимал младенца к жаркому ясному небу.
Книга вторая
БЕТ Шесть лет спустя
I
Прошло шесть лет. Шесть юных стрелков искали удачи. Шесть сосновых гробов для шести стрелков. Шесть миль кривой дороги за спиной. Шесть сломанных стремянок сложены крестом. Шесть плачущих вдов.
Шесть клочков холодной земли. Шесть воронов в небе, шесть теней на траве. Шесть тонущих лун. Шесть ран.
Шесть швов. Шесть сломанных костылей в дорожной грязи.
. « Так пролетели мои весенние годы, Шесть плетеных корзин.
И начались годы юности моей.
II
Ночь опустилась внезапно на маленькую долину, и луна впилась в небо, как кривой клык, как позолоченный серп, запущенный меткой рукой по–над ночными горними пастбищами. И между кедровых бровей, сомкнувшихся вокруг с востока и запада, вырвалось во влажную ночь слаженное и трескучее свиристение миллионов цикад. И так же внезапно смолкло, и тогда тяжко нависло над долиной зловещее молчание, поту» стороннее и тревожное. В лунном свете видно было, как ленивый зефир колышет в полях богатый урожай, как он гоняет по почти пустым улицам пыль и кольца дыма. А то иногда принесет из парка запахи цветущей лаванды, лилии или персика, сосны или крыжовника и закружится вихрем на Мемориальной площади, шурша сухими листьями, танцуя с пылью на гробнице мученика и пророка. А потом затихнет у ног мраморного ангела, и тогда луна в небе станет зловеще–алой, словно обагренная пролитой кровью.
Чудовищный ангел, освещенный установленными у подножья постамента прожекторами, вырисовывается как призрак на фоне черного, словно театральный задник, небосвода. В руке ангел сжимает приготовленный к жатве серп, словно ожидая лишь знака, чтобы опустить его на маленькую девочку, сидящую на каменных ступенях.
При крещении девочке дали имя Бет.
Босая Бет сидела на нижней ступеньке, обхватив руками колени. Просторное белое ситцевое платье скрывало ее худенькую фигурку. Положив подбородок на колени, погрузившись в себя, она шевелила пальчиками ног в пыльном гравии дорожки, ведущей к подножию монумента. Казалось, что это данная возвышавшемуся над ней ангелу призрачная спутница в белом одеянии.
Маленькие черные Бетины туфельки, аккуратно поставленные рядышком, виднелись на ступеньке лестницы. Светлые кудряшки волос сияли золотом во тьме ночной.
Бет сидела и пела медленную грустную песенку: Воды сонной реки… пока не скрипнула дверь в доме Дока Морроу и не раздался голос ее отца: — Бет, пора домой! — позвал ее Сардус Свифт с порога докторского дома, и девочка, надев туфельки, побежала по дорожке в сторону улицы.
Сардус поднял дочь на руки и поцеловал в лобик. Бет улыбнулась каким–то своим мыслям, обнажив в улыбке ровные белые зубки.
«Домой…» — вздохнула она печально и обняла Сар–дуса за шею. Ее светлые локоны выглядели странно на фоне кустистой черной бороды отца.
Напевая уснувшему у него на руках ребенку колыбельную, Сардус Свифт посмотрел на мерцающие звезды и увидел луну, ухмыляющуюся в небесах.
В златые дни передышки, которые последовали за окончанием потопа, когда над полями и дорогами клубился пар от высыхавших на глазах грязных луж, а укулиты наслаждались ясной погодой и восхваляли в молитвах Всемилостивейшего, некий доктор по фамилии Морроу оторвался от праздничных забот, дабы посетить один из последних уголков, куда еще не проник солнечный свет, и изгнать промозглый дух из этого темного логова.
Сначала Сардус Свифт не подходил к запертым дверям, и доктору приходилось возвращаться восвояси с тогда еще безымянным найденышем в руках. Но когда доктор постучался в четвертый раз, тяжелые старые двери медленно отворились перед ним.
Док Морроу вошел, переступив через груду нераспечатанных писем, лежавших у входа. В убежище отшельника, бывшего когда–то его другом, царило такое невероятное запустение, что доктор в ужасе отшатнулся от представшего его глазам зрелища. Гневные слова уже закипели в его горле, но, осознав во всей полноте, до какой степени самоуничижения надо было дойти, чтобы добровольно существовать в таком свинарнике, доктор сменил гнев на сердечное сострадание к ужасному жребию своего собрата.
Он пересек гостиную и остановился на пороге того, что прежде было чистым и светлым обиталищем безумной и бесплодной миссис Свифт. Посреди куч гниющих и источающих миазмы отходов, посреди нечистот горя и погибели восседал жуткий на вид Сардус Свифт — немытый, одичавший, загнанный. Лица его было не разглядеть за длинными прядями сальных волос и неухоженной бородой. Сардус сидел в кресле, на котором была разостлана газета, безвольно сложив руки на коленях, окруженный комками смятой бумаги, кучками грязного белья и гниющей пищи, и смотрел в сторону двери, туда, где стоял со свертком в руках лишившийся дара речи Док Морроу.
Почти не размыкая потрескавшихся губ, Сардус заговорил хриплым шепотом, срывавшимся временами на почти беззвучное шипение. Он так и не пошевелил руками и продолжал сидеть неподвижно, повернув голову в сторону двери и не сводя с доктора безумных глаз. Док Морроу нервно покачивал малышку на руках, позабыв сразу все, что хотел сказать, а время медленно ползло, пока с губ измученного затворника срывалось одно горькое слово за другим.
— Дождя больше не слышно… дождь прекратился… Доктор, неужели небеса сжалились над нами? Похоже, Всемогущий… снизошел к нашим страданиям. Да славится имя Божие!
Он замолчал и принялся разглядывать свои руки, по–прежнему лежавшие на коленях, а затем с выражением муки на лице продолжил.
— О, доктор, доктор, я отчаялся… тяжкие грехи наши… неисчислимы…
Бесчувственные, злобные твари! Моя жена сошла с ума, соблазненная похотью!
Бесчувственная женщина! Порочная женщина. О жестокая, злая Ребекка! Как ты заблуждалась, думая, что, поскольку Бог… Хранитель наш… Утешитель наш… счел необходимым обесплодить чрево ее, лишить ее… недостойную, страсти, терзавшей ее… единственной ее надежды! «Не возжелай». А моя жена возжелала, и я возжелал, Док Морроу! И я возжелал!!!
Сардус снова замолчал, и доктор сперва нерешительно приблизился к нему, а затем, собравшись с духом, пересек с ребенком на руках захламленную темную комнату. Переложив ребенка на согнутую руку, доктор другой рукой взялся за шнур и поднял выцветшую и обтрепавшуюся штору. Сияние ясного дня, разрезанное на четыре части тонкой тенью оконной крестовины, подобно молнии озарило затхлое и зловонное помещение. Док Морроу сбил ударом кулака ржавую щеколду и с трудом поднял вверх разбухшую от воды фрамугу. Свежий ветер моментально заполнил помещение.
— Воздух, — наконец промолвил доктор. — Воздух и солнечный свет, чистый, как Сам Господь. В день сей даровал Он их нам, ибо счел нас достойными этой награды… Все, что дается нам, — от Господа, и Он же забирает у нас Свои дары, когда сочтет нас недостойными. Удовлетворимся дарованными нам чудесами и не будем блуждать во тьме, соблазненные надеждой наткнуться на чудеса не нам обетованные. Дыши, Сардус, дыши полной грудью! И взгляни, что я тебе принес!
Сардус прикрыл глаза грязной ладонью.