Тут я понял, почему оплакиваемый мною покойный брат умер столь безропотно.
Жизни в нем не было. Одна Смерть.
Ну а потом настал новый день. Выскочившее на небосклон солнце извергло потоки масляно–желтого света на восточные холмы и разбудило .своим золотым шумом всю долину.
Пара ворон ликующе каркала высоко в небе. Где–то на холмах выла дикая собака.
Слышно было, как пищат некормленые цыплята. Неподалеку печально заржал мул. Сверху доносились идиотские трели жаворонка. Трудолюбиво жужжали пчелы.
Мир вокруг меня жил и требовал к себе внимания.
На колокольне зазвонил колокол. Заквакала тростниковая жаба. Ударилась в стекло муха. Раздался гудок автомобиля, проехавшего по Мэйн–роуд.
Мир вокруг меня ждал, чтобы на него обратили внимание. И того же ждали все живущие в нем птенцы и мальцы, котята и щенята, ягнята, поросята и прочие ребята. Что касается меня, то я очень сильно нуждался во внимании. Да, да. Меня необходимо было покормить — и срочно. Мое тело требовало живительной пищи.
Сколько мне еще ждать? Вы, часом, не знаете? Разве я уже не сказал вам, что был дьявольски голоден?
Я поразмыслил, не съесть ли мне пару–другую жареных мошек, валявшихся у меня на животе… нет, пожалуй, не стоит…
Вместо этого я решил поднять крик — то есть привлечь к себе внимание обыкновенным для голодных младенцев способом. Я набрал в легкие побольше воздуха и зашелся в неистовом плаче, выкрикивая слова, которые на языке грудных детей означают «Накормите меня!*, «Есть!* и «Где моя титька?. Я бился и корчился в плену ремешков, которые мой Па — непревзойденный мастер в области силков и ловушек — устроил таким образом, что каждое движение моего младенческого тела стягивало их только туже, еще более ограничивая мою свободу. Не прошло и минуты с того момента, как я начал скандалить, а ремешки уже затянулись так сильно, что все мои движения свелись к ерзанью лодыжками, закатыванию глаз, высовыванию языка, ну и, разумеется, — к словоизвержению. О, как слова срывались с моего языка, лились из моего горла, исторгались из самого моего нутра. Я кричал: «Накормите меня!* и «Вы что, меня уморить хотите!» и «Мать вашу так, я жрать хочу!», но знаете что? Да, да, знаете что? Сколько я ни выл и ни орал, сколько ни надрывался и ни закатывался в истерике — сколько ни напрягал связки, ни бесился и ни бился — как я ни старался, знаете, что я обнаружил? Ни звука не вырвалось из моего горла. Даже писка не раздалось внутри моей дощатой колыбели. Да, да, именно так ни малейшего звука. Я был обескуражен этим открытием. Я чувствовал, что меня надули.
Я понял, насколько я одинок.
Свободной ручонкой я оторвал клочок от газеты, выстилавшей изнутри ящик, скатал ее в маленький шарик и, засунув в рот, стал сосать бумагу, пока она не размокла; тогда я проглотил ее.
Эта легкая трапеза на время утолила мой голод, желудок слегка наполнился. Я зевнул изо всех сил, и мои мысли снова обратились к мертвому брату. Тот все еще лежал по соседству в ящике, над которым уже кружили мухи. Зевнув еще сильней, я закрыл глаза и, засыпая, подумал: — Интересно, мой братец тоже был немым? Пожалуй, этого я никогда наверняка не узнаю, — помню, подумалось мне. — Никогда–никогда.
И мне приснилось, что я встретился с братцем на небесах и мы оба нежимся с ним в ватных облаках. Братец держит в руках золотую арфу. Когда он касается ее пальцами, дождь серебристых звуков проливается на меня. Я улыбаюсь, и братец улыбается мне в ответ. Но тут братец перестает играть и расправляет крылья. И я вижу, что они у него перепончатые, черные и покрыты липкой слизью. Он почесывает свои волосатые ноги арфой, а затем водружает ее себе на голову, и арфа тут же превращается в корону. Я пытаюсь улететь, но у меня еще крылья не отросли. Мое безволосое тело, белое, как личинка мухи, конвульсивно дергается и не может–не может–взлететь. Братец показывает на меня пальцем и кричит: «Самозванец! Убирайся отсюда! Убирайся/* И тут я вижу, что небеса краснеют и разжижаются, и меня куда–то несет потоком, и в ушах у меня звучат сдвоенные удары «Бум–бум–бум–бум. бум–бум…*, как будто бьется чье–то сердце.
Я проснулся.
Над моей колыбелью склонился отец. Его фигура была похожа на посох с крючком на конце. На морщинистом лице выделялись внимательные бесцветные, глубоко посаженные глаза.
Па сел за стол. В одной руке он держал миску, в другой — ломоть хлеба.
Он дал мне мякиш, смоченный в молоке. Мякиш был теплым и вкусным.
Но от пальцев у Па разило каким–то жиром или смазкой, и когда голод немного отпустил меня, я плотно сомкнул губы и отвернулся, чтобы меня не стошнило от этой едкой химической вони.
Па встал, и тогда я увидел, что он сидел на поставленном торцом ящике из–под фруктов! Я скосил глаза в сторону. Моего братца не было рядом! Исчез и ящик. Рядом с моей колыбелью лежал железный капкан, покрытый густой черной смазкой. Жуткие острые зубья!
Взведенная пружина! Алчущая крови сталь!
Я отвел глаза, чувствуя, что схожу с ума.
Па тем временем уже стоял у двери. На левом плече у него была лопата с длинным черенком. Только тут я заметил, что вместо левого уха у Па маленький морщинистый обрубок.
В руках Па держал коробку из–под обуви, перевязанную шнурком. На коробке было написано «№ 1».
II
ПРОРОК
Голос Долины № 38, авг. 1932 «Слушайте, о ДЕТИ ГОСПОДА НАШЕГО!!
Во ВТОРУЮ ПЯТНИЦУ АВГУСТА 1932 года от Рождества Господня исполнится 70 ЛЕТ со дня, когда СВЯТОЙ ПРОРОК ДЖО НАС УКУЛОРЕ принял МУЧЕНИЧЕСКИЙ ВЕНЕЦ.
В годовщину сего благословенного
и кровавого события
жители нашей долины будут оплакивать нашего Пророка и Патриарха ДЖОНАСА УКУЛОРЕ.
Его бренные останки и святые реликвии будут перенесены из Молитвенного Дома Долины Укулоре на городскую площадь и там захоронены.
Площадь же с этого дня будет именоваться Мемориальной.
В ознаменование святого дня будет торжественно открыт ПАМЯТНИК ПРОРОКУ.
Верные укулиты!
В 3 часа пополудни дня 12 августа года 1932 вы, о дети Израиля, верные укулиты, должны будете проследовать торжественной процессией от Молитвенного Дома к Мемориальной площади, где тело Пророка и Мученика обретет вечный покой.
Молением будет руководить Сардус Свифт.
В Большом Зале историк и биограф Саймон Болсом прочтет отрывки из готовящейся к печати книги «Джонас Укулоре: Пророк и Божественное Откровение, Человек и Мученик».
Элиза Сноу будет петь под аккомпанемент Алисы Притчард.
После службы — ужин в Малом Зале.
Дамы, посуду с собой приносить не обязательно!
Обо всем позаботится «Вэлли Фанкшнз», организаторы питания для банкетов и пикников!
ЯВКА СТРОГО ОБЯЗАТЕЛЬНА
Памятник был спрятан от любопытных глаз под парусиновым покрывалом, которое удерживали канаты, пропущенные сквозь большие медные кольца в его основании. Из–за этого памятник казался большим серым сфинксом, обезображенным до неузнаваемости песком времен.
Вокруг памятника в благоговейном страхе толпились верные укулиты.
Укутанный в серое памятник прибыл в город утром предыдущего дня на огромном грузовике. В кузове грузовика, положив шляпу на колени, неподвижный и торжественный, но несмотря на всю свою невозмутимость румяный от гордости, восседал Сардус Свифт. Он встал в пять часов утра, чтобы поспеть на состав узкоколейки, перевозивший сахарный тростник в Давенпорт, где пересел на поезд до Оркни, а уж в Оркни, в конторе, настоял на том, чтобы весь обратный путь длиною в 380 миль с гаком проделать вместе с подрядчиками на грузовике «на случай возможных осложнений».
Оба подрядчика, толстый мистер Годбелли и совсем уж толстый мистер Прай, выглядели утомленными долгой дорогой, но счастливыми. Целая дюжина мужчин понадобилась, чтобы установить поднятый цепным краном с грузовика памятник на отведенный ему постамент.
Даже кое–кто из батраков помогал, хотя на грядущую церемонию их все равно не пригласили бы: лица иных вероисповеданий не допускались на празднование того, что было для укулитов «Святым Днем», а иначе говоря — «Днем Мученичества Пророка». Обитателям долины приходилось терпеть сектантовукулитов, составлявших не более одной пятой двухтысячного населения, поскольку тем принадлежала сахарная фабрика и большая часть плантаций; кроме того, они заправляли торговлей и владели львиной долей недвижимости.