Проявил при этом полную наивность и беспечность, потому как всем известно, что зэковские письма, в подобные инстанции направляемые, чаще всего за пределы лагеря просто не выходят.
Знал, не мог не знать про это отсидевший уже два года арестант Новожилов, но надеялся… на чудо и на то, что персонально на представителей администрации лагеря он не жалуется, а потому и должно его письмо до Москвы непременно добраться. Надеялся…
Зря надеялся!
Прямиком из почтового ящика, что на стене лагерной столовой висел, попало это письмо на стол кума, кум с ним и со своими, несложно представить, какими, комментариями сразу к хозяину двинул.
Потом и закрутилось…
Начались у Гены Новожилова всякие неудобства и сложности и без того в непростой арестантской жизни.
Первым делом его отрядник вызвал и долго непонятными, совсем даже не мусорскими, вопросами донимал. Интересовался, все ли у него, арестанта Новожилова, в порядке, кто с воли ему письма пишет, нет ли каких причин для омрачения настроения или какого прочего беспокойства.
При этом еще и в глаза норовил заглянуть. С брезгливым состраданием и недоверчивым любопытством. С таким чувством иные кошку, раздавленную машиной, рассматривают.
Потом его ни с того ни с сего в санчасть выдернули, и сам главный лагерный лепила спрашивал, не падал ли он в детстве с высоты, не кружится ли у него голова, быстро ли после отбоя засыпает и какие сны потом снятся. Мимоходом полюбопытствовал, как часто на воле Гена выпивал, приходилось ли чего позабористей потреблять. Опять же при этом как-то странно в него вглядывался, будто болен Гена какой-то неизлечимой, доселе неизвестной, болезнью и приметы страшного недуга были откровенно обозначены прямо на лице его.
А еще вызвали арестанта Новожилова в дежурку, где в присутствии мусора из дежурной смены ждала его очкастая гражданская дамочка, что представилась психологом. Та с места в карьер попросила науке помочь, в тестах поучаствовать. От Гены потребовалось разноцветные кружки, квадратики и треугольники в определенном порядке сложить, какие-то слова из перечня вычеркнуть, какую-то дурацкую картинку нарисовать.
Все это сильно на игры воспитанников детского сада смахивало, даже присутствующий мусор откровенно презрительно хмыкнул, но дамочка вполне довольной была, то и дело с придыханием повторяла:
– Оч-ч-чень хорошо… Очень интересно… Как неожиданно…
Впрочем, вся эта возня, похоже, только пристрелочной подготовкой к чему-то куда более серьезному была.
И это более серьезное себя ждать не заставило.
Через неделю громом громыхнуло известие о том, что списали его с промки.
От мусоров объяснений по этому поводу не последовало, а козел Федя, бригадир, под началом которого шил Гена из пахнущей горчицей пленки мешки на первом лагерном производстве, украдкой, когда никого рядом не было, растолковал. Не сильно складно, но правдоподобно:
– Тут такая хрень… Мусорам кто-то в уши надул, будто ты в последнее время какие-то письма непонятные пишешь, ну и… вообще, сильно задумчивым стал, как без пяти минут не в себе… А на промке механизмы всякие, да и электричество на каждом шагу… Не ровен час, ты со своей задумчивостью в какую беду вляпаешься…ЧП, сам понимаешь, тогда… Кто хочет погоны терять? Очкуют они, потому и перестраховались, списать тебя решили…
Для любого арестанта, а для арестанта-тяжеловеса, у кого срок больше пятерочки, особенно, списание – это удар в самый пах. И не в том дело, что зэк со списанием лишается жиденького, пусть даже порою единственного, ручейка дохода (на чай, на курево, что можно приобрести по безналу в лагерном ларьке).
Куда серьезней, что промка, пусть с бестолковщиной в организации труда, пусть с нищими, а то и вовсе по беспределу обрезанными заработками, все равно – движуха, смена декораций, какое-никакое биение жизни. А без этого арестантское время останавливается, а порою и вовсе назад пятиться начинает.
Следующий удар еще ощутимей был и вовсе с неожиданной стороны грянул.
В один из вечеров позвали Новожилова в угол, где смотрун отрядный и весь отрядный блаткомитет его дожидались. Еще здесь и двое представителей из «кремля», из шестого барака, где базировался блаткомитет всей зоны, присутствовали.
«С какой стати выдернули? Ради добра не зовут… Значит – предъява… А в чем проколоться мог? На общее выделяю регулярно, долгов по игре нет, да и прочих косяков не было… Чего же тогда? За что?» – все это быстро и нервно пронеслось в голове у Генки.
Чутким глазом он и сосредоточенную угрюмость в лицах тех, кто его ждал, отметил. От этого тревоги прибавилось.
Еще тревожней стало, когда пауза молчаливая затянулась: Генке разговор затевать было не резон (не принято в зоне раньше авторитетов язык протягивать), а те, кто его позвал, то ли ждали чего, то ли с мыслями собирались. По всем приметам совсем недобрыми эти мысли были.