В шестьдесят девятом году, по инициативе все той же комиссии, была организована встреча молодых ленинградских литераторов с сотрудниками ленинградского отделения МВД и КГБ. Нас всех (по списку) пригласили в печально известный "Большой Дом" на Литейном, как раз напротив ленинградского Союза писателей. Там были устроены экскурсия по Дому, знакомство с "выставкой антисоветской литературы", а также встреча с руководством и лекция о подрывной деятельности американской разведки. Мероприятие это имело предупредительно-профилактический характер, дабы отвратить незрелые умы молодых литераторов от диссидентского направления.
Там же, в музее "боевой славы" я наткнулся на одном из стендов на фотографию молодого Александра Прокофьева, в кожанке и фуражке, с маузером на боку, датированную двадцать пятым годом. На мой недоуменный вопрос сопровождавший, улыбнувшись, пояснил: "А как же! Это наш старый сотрудник - Александр Андреевич Прокофьев. Направлен нами на литературную работу".
Неослабное внимание сотрудников "Дома на Литейном" к молодым ленинградским литераторам я ощутил на себе еще через пару лет, однако об этом - несколько позже…
В июле того же года я отправился в небольшую прибрежную экспедицию на Белое море на биостанцию МГУ, располагавшуюся на берегу залива Великая Салма. Со мной вместе поехал дипломник геологического факультета МГУ Валерий Каминский - перворазрядник по самбо. Качество это, для меня всю жизнь недоступное, сильно возвышало его в моих глазах. "Мне главное, — говорил он мне, — человека за кисть поймать. Как только я его за кисть поймаю - он уже мой. Вот он еще что-то говорит, а я ему на кисть смотрю". "Такой человек мне нужен", — подумал я и взял его с собой на Белое море, на преддипломную практику.
Мурманский поезд довез нас до маленькой станции Пояконда, на берегу беломорской губы. В ожидании катера, который должен был прийти за нами на следующий день, мы провели ночь в маленькой почерневшей от ветра избушке у восьмидесятичетырехлетней хозяйки Петровны, поразившей меня глубиной и независимостью мышления и удивительной и неповторимой поэзией северного российского языка, сохранившего в первозданной красоте свой смысл и звучание - быть может, только здесь, на русском севере, в архангелогородщине, куда не добралась конница Батыя. "Если ничего ей не поставишь, — предупреждали меня соседи, — молчать будет. Если две бутылки - только материться. Так что поставь ей одну бутылку, а вторую не давай ни за что. Понял? Тогда разговор будет интересный". Они оказались правы. Нестандартная, непривычная для городского уха речь ее так поразила меня, что я пытался поначалу записывать ее выражения, но она строго-настрого запретила: "Брось тетрадку, не люблю я этого, понял?" Запомнилось лишь немногое из обиходного ее разговора.
— Осьмнадцать лет мне было, и ничего меж нами не произошло. А потом - раскулачивание, война. Четырех мужей схоронила. А пришлось бы сейчас его встренуть - сразу бы признала. Так он мне совпал.
— Отчего берег у нас наволоком зовется? Ты на моторе пойдешь - так погляди, как он на тебя наволакиваться будет.
— Медвежат как ловят - охотники медведицу-то завалят, а медвежонка собаки в круг возьмут, а зубами не трогат - только лапами угнетают.
— А стихов-то хороших в школе сейчас не учат - все больше какие-то странные.
— Как же это так? Жить, жить - да не топнуть!
Через год бабка Петровна умерла. Безлюдные беломорские деревни, покинутые молодежью, где доживают свой век одинокие и беспомощные старики в добротных рубленных на века пятистенных избах с затейливыми резными наличниками. Места, издревле славившиеся своим речным жемчугом и беспошлинной лесной торговлей, а нынче привлекающие к себе только грабителей икон, тягостной памятью запали в душу.
Значительную часть времени на Белом море мы провели в Подволочье, на полуострове Кузакоцкий, в доме моего тогдашнего приятеля Вадима Федорова, морского биолога и страстного собирателя книг, ставшего позднее профессором на кафедре морской биологии биологического факультета МГУ. Человек, близкий к литературе, автор нескольких детских книг, он организовал настоящую литературную игру, в которой принимали участие несколько человек, получивших литературные псевдонимы. Сам хозяин взял себе псевдоним – Василиск Кузакоцкий - беломорский писатель (очень знаменитый). Мне был присвоен псевдоним Касьян Еловый - по названиям двух небольших островков в заливе Великая Салма. На основании написанных нами (конечно, в поморском духе) стихов и рассказов был составлен альманах "Подволочье".
Когда полевой сезон закончился, неугомонный шутник и мистификатор Федоров добился того, что в районной газете "Лоухская правда" было напечатано такое объявление: "Друзья и коллеги поздравляют поэта Александра Городницкого (Касьян Еловый), завершившего экспедиционные работы в трудных условиях Заполярья".
Вадим вообще был большой мастер на разного рода розыгрыши. Помню, еще на Черном море, на судне "Московский Университет", стоявшем в Севастополе, он уговорил меня принять участие в розыгрыше двух его коллег по кафедре, приехавших на практику, которые никогда перед тем на судах не бывали. Мое присутствие на палубе при их прибытии на судно должно было усыпить подозрения по части розыгрыша. Когда они, усталые и взмокшие от непривычной для москвичей севастопольской жары, взобрались по трапу на корму и облегченно поставили свои чемоданы на палубу, их встретил Вадим, которого сопровождал я, держа в руках два ярко-оранжевых спасательных жилета. На полном серьезе Вадим объявил им, что согласно строгому судовому уставу, каждый вновь прибывший на судно должен немедленно надеть спасательный жилет и в таком виде идти представляться капитану. Именно так они и поступили, чем вызвали немалое удивление капитана, страдавшего с утра от тяжкого похмелья.
Этим, однако, дело не кончилось. Когда новичков проводили в их каюту, то на ее переборке над столиком они увидели обеденное меню, специально придуманное Вадимом и отпечатанное мною на машинке. Там значились "борщ черноморский", "трепанг отварной", "макароны по-флотски" и даже "акульи плавники с гарниром".
Оробевшим от непривычной корабельной обстановки новоселам Вадим невозмутимо объяснил, что команда судна питается в столовой, а вот научным работникам обед подается персонально прямо в каюту. Поэтому они должны сдать Вадиму свои заявки по части меню, и как только по судовой трансляции прозвучит команда "Обедать", немедленно идти в свою каюту и ждать, пока им принесут обед. Когда настало время обеда, и все, как обычно, собрались за столами в кают-кампаний, капитан обратил внимание на отсутствие вновь прибывших и спросил, почему их нет. "Понимаете, Анатолий Иванович, — тут же ответил Вадим, — это какие-то странные люди. Они заявили, что отказываются сидеть вместе со всеми в кают-кампаний и требуют, чтобы обед подавали им прямо в каюту". Разгневанный капитан, уже обративший с утра внимание на ненормальное поведение новичков, помчался к ним в каюту и, ворвавшись туда, увидел, что они действительно чинно сидят за столом и ждут обеда…
С завершением работ на Белом море связана еще одна забавная история, в которой главным действующим лицом выступил уже упомянутый дипломник-самбист Валера Каминский. Мы тогда проводили измерения электрического поля с борта рыболовного сейнера, который должен был выходить с главной биостанции в шесть утра. Как раз накануне вечером, по случаю окончания студенческой практики, состоялся "прощальный костер" с моим концертом. После концерта, уже неофициально, было организовано грандиозное застолье, длившееся почти до утра. Меня как почетного гостя посадили в самый центр стола и усиленно подливали всевозможные напитки.
Как раз напротив оказалась весьма миловидная особа, выразительно на меня смотревшая и улыбавшаяся. Опьяненный успешным выступлением и суровой местной водкой, я был особенно польщен еще и тем, что сидящий рядом с ней мой верный сотрудник Валера, как легко было услышать, все время говорит ей что-то обо мне. В процессе шумной беседы прошло не менее пары часов, когда я вдруг обнаружил, что за столом напротив нет ни ее, ни Валеры. Настроение мое, бывшее прежде благодушным, стало резко падать. Уже около четырех утра в ослепительном сиянии белой ночи ко мне подошел капитан сейнера и предупредил, что пора собираться на судно, стоявшее на рейде. Часа полтора, пока перевозили сотрудников и аппаратуру на шлюпке, Валеры нигде не было. Наконец, когда отходила последняя шлюпка, и я в сердцах, движимый ущемленным мужским самолюбием, передал остающимся, что Каминский увольняется за неявку к судну, из ближайших кустов выскочил Валера. На шее у него висела давешняя девица, стараясь еще раз его поцеловать и, вследствие этого, сильно мешающая ему бежать. Увидев эту душераздирающую сцену, я испытал смертельную обиду и яростно закричал: "Не брать мерзавца". Но тут Валерий, освободившись, наконец, от пылких объятий своей подруги, с неподдельными слезами на глазах выкрикнул отчаянную фразу, во многом определившую его благополучное дипломное будущее: "Александр Михайлович, извините! — громко заявил он. — Сам не понимаю, как это получилось - мы ведь только о вас и разговаривали!" Нет необходимости пояснять, что после этой фразы он был взят не только на судно, но после защиты диплома и на работу в наш институт, а впоследствии, став моим аспирантом, успешно защитил кандидатскую диссертацию.