Людовик не выдержал первым:
– Я есть хочу. А ты?
– Остались яблоки и батончики, – сухо ответила Луиза.
Ей хотелось послать его куда подальше. Еда! Он ударил в больное место – это и было самым печальным в их положении. Вполне в его духе, чего еще от него ждать. Он их в это втравил, а теперь ему захотелось устроить пикник. Но опыт восхождений в связке помог ей сдержаться – сейчас не время цапаться.
– Будешь?
– Нет, я не хочу есть.
Она заморозила Людовика ледяным тоном, и он не посмел вытащить их скудные припасы.
– Валяй, перекуси в последний раз.
Луиза изо всех сил старалась контролировать себя, но все же сорвалась:
– Ну что же ты? Ешь, а там будет видно. Как всегда – сначала действуем, думать будем потом!
Людовик ощетинился:
– Только не надо меня воспитывать! Что нам, сидеть и смотреть на эти яблоки? Все равно придется как-то добывать еду, так что двумя яблоками больше, двумя яблоками меньше…
– Не спорю, но меня все это достало. Всегда с тобой так, именно потому мы в это и влипли.
– Вот как? Можно подумать, я тебя силой сюда затащил! Мы же все решали вместе.
Ну вот, теперь их страх превратился в злость, они ссорились так буднично, будто сидят дома, уютно устроившись на диване. Луизе сделалось тоскливо и страшно. Они не только застряли здесь бездомными и бесприютными – они друг к другу приговорены, обречены или быть вместе, или драться. Какая пара способна выдержать подобное заточение?
Людовик думал о том же. Он уже не смел вытащить еду из рюкзака, он чувствовал себя провинившимся мальчишкой, и это его бесило. Что толку его попрекать, постаралась бы лучше что-нибудь придумать.
– Может, сходим на базу, посмотрим, не завалялось ли там что-нибудь? – предложил он.
– Я бы сильно удивилась, она с пятидесятых годов стоит заброшенная.
– Но попробовать-то не мешает.
– Хорошо, давай попробуем, – уступила она.
И все же они еще долго тянули, прежде чем перейти от слов к делу. Сидели оглушенные, охваченные тупым отчаянием, пришибленные собственным бессилием. Мысли увязали в какой-то трясине, все казалось мутным, неверным и никчемным. Оторваться от созерцания пустой бухты, которая так и притягивала взгляд, попытаться что-то предпринять, начать действовать означало смириться с невыносимой реальностью. И мучительно трудно было стряхнуть сковавшее обоих уныние.
Из этого летаргического состояния первым вышел Людовик.
– Пойдем, – устало сказал он.
Битых два часа они бродили по территории базы – оказалось, это настоящий городок.
Пробираясь между рухнувшими балками, оторванными листами железа и гнилыми досками, они обошли цеха, где вытапливали жир, столярную мастерскую, лаборатории.
Появлением своим на картах остров Стромнесс обязан жестоким циклонам, в середине восемнадцатого века застигшим господина де ла Трюйера на пути от Лорьена к мысу Горн. Они гнали его вперед до тех пор, пока он не разглядел сквозь туман заснеженные вершины, напоминавшие нагромождение взбитых сливок. После этого острову и на полвека не дали передышки – явились браконьеры, охотники на морских слонов и ушастых тюленей, которых они тут же алчно пересчитывали в бочки жира. В течение нескольких десятилетий большие суда заходили на стоянку только в самые безопасные бухты. Они выпускали из своих недр шлюпки, и те отправлялись бродяжничать, а потом, чудом избежав гибели, возвращались нагруженными до самого планшира. Флагманское судно тем временем успевало разместить на палубе котлы, и днем и ночью матросы, топчась вокруг них в лужах растопленного жира, сдирали шкуры с убитых животных. Заполнив бочки доверху жиром, забив трюмы нежным котиковым мехом, суда возвращались в Европу, нередко оставляя на острове убогие кресты над могилами моряков, которым не посчастливилось вернуться домой, но кресты эти недолго держались под яростным натиском ветра и дождя.
В девятнадцатом веке кустарная стадия массовых убийств, когда орудовали гарпунами, сменилась промышленной. Вот тогда-то и сообразили, что куда удобнее, а главное – выгоднее устроить цеха по обработке туш, судоремонтные мастерские и людей прямо на острове. И нагрузили суда всем необходимым для постройки на краю света заводов и жилья – для бедолаг, чья жизнь была столь же незавидна, как у угольщиков Мидлендса.