Но он никогда не любил ее, черт возьми!
Он спал с ней, когда уставал от одиночества, и еще потому, что был слишком разборчив и благороден, чтобы тащить к себе в постель случайных девиц. Груня всегда летела к нему по первому зову, радостно и истово надеясь, что вот на этот раз, вот сейчас-то уж точно он зовет ее навсегда, «на всю оставшуюся жизнь», что он наконец-то понял: без нее его «оставшаяся жизнь» скучна, и нелепа, и неизвестно зачем нужна. Они встречались иногда три раза подряд. Иногда пять. Совсем редко – семь. И он снова пропадал надолго, как будто в космос улетал.
Она томилась. Надеялась. Кидалась к телефону. Мрачнела. Сердилась. Грубила. Получала родительскую взбучку. Переживала. Унижалась – в прямом смысле слова унижалась, сутулиться начинала и держать голову долу, как говаривал отец. Звонила, задавала два-три нелепых вопроса и прощалась. Он не перезванивал. Она снова звонила и разговаривала так, как никогда нельзя было с ним разговаривать, чтобы уж гарантированно поссориться и утешаться тем, что он не звонит ей не просто так, а потому, что они «поссорились».
Глеб честно с ней ссорился и не звонил. Не звонил, черт его побери, совсем!
Или звонил и говорил устало, что им давно пора расстаться, что все это ему до смерти надоело, что больше так продолжаться не может, что у него своя дорога, а у нее своя, – то же самое, что говорят всем и всегда, когда не могут от них отделаться. Но она-то точно знала, что через две недели он снова позвонит и скажет низким, необыкновенно сексуальным голосом: «Я соскучился», и она помчится к нему, полетит, побежит – куда там русской классической литературе!
Однажды, после его очередного выговора – кажется, очного, «в глаза», – она взяла и вышла замуж.
За Макса, которого свекровь гордо называла Максим.
Макс был лет на двенадцать старше Груни и Глеба и занимался какой-то скучной офисной работой. Груня понятия не имела, какой именно, даже когда была его женой. Когда-то он окончил тот же самый институт, что Груня и Глеб, и встретились они на торжественном поедании бутербродов с копченой колбасой и выпивании водки из маленьких пластмассовых стаканчиков – юбилее факультета. Макс оказался в одиночестве, из его выпуска приехали только несколько «девушек», великовозрастных, крикливых, смачно целующихся, словно ошалевших от внезапной студенческой свободы на один вечер.
– Здрасти, – сказал Макс Груне, вырвавшись от «девушек», – а я вас помню. Я читал у вас пару лекций по оптике. Михал Петрович тогда заболел, и меня назначили, чтобы у меня был опыт преподавательской работы. Перед докторской. Не помните?
Груня решительно его не помнила. К стыду своему, она так же решительно не помнила ни заболевшего Михал Петровича, ни оптики, так сказать, в целом. Но то, что и этот тоже – как Глеб! – читал ей лекции, было до крайности забавно.
– У вас какое-то необыкновенное имя, – продолжал резвиться бывший лектор. – Аполлинария? Амалия?
– Агриппина, – подсказала помрачневшая Груня.
– Точно! – восхитился будущий муж. – Как это я забыл? А чем вы сейчас занимаетесь?
Груня гордо объявила ему, что занимается тем, что работает на телевидении. Макс удивился и присмирел. Потом оказалось, что он решил, будто она работает на телевидении Ариной Шараповой, хотя Груня была всего лишь редактором в небольшой утренней программке.
После колбасы с водкой он подвез ее до дома, потому что Глеб, с которым она пришла, трепался с однокурсниками и старательно изображал, что Груню видит первый раз в жизни. Вообще ей всегда казалось, что он ее стесняется, как человек, который делает вид, будто собака, писающая на тротуаре при всем честном народе, – не его. Груня ни в чем таком замечена никогда не была, но Глеб все равно стеснялся. Никто не должен был знать, что он – «с ней». Разумеется, все знали, но разубедить его в этом было невозможно, и он унижал ее еще и этим – плечи опускались, спина сутулилась, как будто сама по себе.
Вот такую, ссутуленную и с теплым пластиковым стаканчиком в ладони, за колонной ее обнаружил Макс. Он доставал из кармана телефон, и вместе с трубкой из кармана вылез кошелек, и ключи от машины грохнулись на паркет, завертелись, поехали и оказались у Груни под каблуком. Она наклонилась, чтобы поднять, толкнула попкой костюмный бок, перед носом у нее что-то мелькнуло, плеснулось, и она выпрямилась с ключами в руке. Оказывается, у Макса тоже был теплый пластмассовый стаканчик, и теперь томатный сок аппетитно капал с его итальянского галстука прямо ей на ботинок.
Груня оцепенела.