Юргис освободил замученного от веревок и цепей. Могилу для покойного придется вырыть самому. Ножом, суком или голыми руками, но он выроет.
Беда вот только с муравьями. Множество коричневых мурашей, кажется, и не собираются покинуть недогрызенные кости. Муравьи липнут к ногам Юргиса, заползают в онучи, лезут за шиворот… Отойдя в сторонку, он положил на траву нож, шапку и стал вытряхивать кафтан.
И внезапно оказался в плену.
Нежданно-негаданно на него набросились, как на угодившего в лесную ловушку медведя. Четверо крепких молодцев в одежде латгальских дружинников: в широких подпоясанных рубахах, толстых портах, шапках с меховой опушкой, с перехваченными шнурами крест-накрест икрами ног.
— Ты пленник правителя Катеградского замка! — И горла Юргиса коснулось лезвие меча.
— Куда девались та, что были с тобой? — Другое острие, словно оса, ужалило, кольнуло в затылок.
— Ускакали туда, откуда пришли.
— Куда?
— За дружиной, — соврал Юргис.
— За какой?
— Ускакали в Полоцк за дружиной, чтобы отплатить за бесчестное обращение со служителем церкви.
— Придержи язык! Вязать его!..
Юргис стоял в углу просторной комнаты под охраной молодцев из дружины. В тревожном ожидании глядел он на пировавших катеградцев. Те восседали за широким, что твой ток, столом: правитель Катеградского замка с семьей, родней, головорезами из дружины и оравой новых товарищей (или повелителей?) — тевтонскими рыцарями, белоголовыми горлопанами в панцирях и черных суконных камзолах с фестонными воротниками и манжетами. Чтобы дотянуться до съестного или до полного кубка, они вскакивали на ноги, и тогда становились видны рукояти висевших на поясе тяжелого меча и кинжала. Хотя у добрых людей не принято брать за трапезный стол оружие. Среди них был и монах с носом, как клюв ворона, в черной, с широкими рукавами долгополой рясе, с висевшим на груди католическим крестом.
Угощаясь, сидевшие рвали зубами жареные бычьи окорока, свиные бока, мясо лесных косуль и птиц. Сочные, истекающие жиром куски подносили ко рту одной, а то и обеими руками. Черпали деревянными черпаками сметанную и медовую подливу, наливали из долбленых, с резьбой и блестящими накладками жбанов бурый хмельной напиток сколько кому хотелось. Не пропускали, когда бородатый правитель поднимал свой полный кубок — из человеческого черепа с выровненными краями.
«Череп убитого в схватке или в предательском набеге, — подумал Юргис. — Человека сильного и, быть может, куда более знающего и чистосердечного. И вот его голову бросили на стол, чтобы возгордившийся победитель играл ею, словно рысенок — костью убитой матерью косули. Чтобы мог правитель похвастать своей силой и заодно пригрозить тем, кто противится ему.
Выпить из черепа поверженного противника более почетно, чем даже вырвать и съесть теплое сердце пораженного зверя, дающее звериную силу. Пить из черепа врага значит держать в своей руке его душу, не давая ей воссоединиться на том свете с общиной предков. Раньше в Ерсикском замке на пиршествах не лакали пиво из черепов убитых врагов. Не было такого в обычае и в соседних краях, в Литве и у земгалов. А сейчас вот на катеградском столе в ряд стоят шесть, а то и все семь черепов. Тевтонский, что ли, обычай? Недаром приходилось слышать: тевтонские налетчики ничем не лучше оборотней и упырей».
За три дня, проведенных в плену в Катеградском замке, Юргис наслушался и навидался всякого. В катеградских владениях бывшие пахари, непокорные крестьяне ныне были до последнего устрашены, а многих попросту вырезали. А обезлюдевшие поля обрабатывают невольники, захваченные у селов, в Литве, у эстов, трудятся под кнутом тевтонов и их катеградских собратьев по мечу. Ибо, как учат католические священники, угодный господу порядок на земле состоит в полном повиновении людей наместнику папы римского и всем тем, кто ратует за католическую веру. В повиновении всех народов, во всех землях, где только встает и садится солнце. И когда Риму покорится весь мир, настанет тысячелетнее мирное царствие. Со вторым пришествием богоматери и Христа, когда Иисус воцарится над живыми и мертвыми. И папа римский станет править всей землей и каждому назначит его долю.
Самое время было Юргису пожалеть о легкомысленном, глупом своем поведении, о необдуманном стремлении свидеться с катеградским книжником. Рано позабыл он, что не только свет сменяется тьмой и восход закатом, но и в людских делах добрые устремления меняются на жестокие. Не зря предупреждали его близкие к епископу полоцкому люди: вспоминая вчерашнее веселье, не полагайся на завтрашний день.