— С добрым утром! Каково спалось на новом месте?
Спросила это высокая старуха, голову которой покрывали седые пряди. Как и у большинства очень старых людей, было у нее худое лицо, впалая грудь, узкая поясница, оплетенные жилами руки. Одета она была в темное, как женщины латгалов обычно не одевались. Иссиня-черная юбка, клетчатая шаль на плечах, темно-синий пояс. И только глаза светлели, как родниковая вода.
— Как спалось-то? — Словно приглашая Юргиса выйти, она отступила на шаг-другой во двор, затянутый туманом. После сухого восходного подул влажный ветер с заката, и с низких туч посеялись капельки, легкие, словно мука мелкого помола.
— Что во сне привиделось?
— Да ничего такого. — Юргису не хотелось признаваться, что он и не помнит, снилось ли ему что. Наверное, лежа он перевернулся на другой бок — после этого все сны, как известно, забываются.
— Я ведь не из любопытства… — Старуха почувствовала, что ее неверно поняли. — Что да как снится — другим рассказывать негоже, не то виденное не исполнится. А в пору молодого месяца и подавно. Я так спросила. Услыхала, что новый гость у нас из книжников. Ты, верно, читать умеешь и на дереве и по берестяным грамоткам?..
— По берестяным?
— Ну, свиточки берестяные, исписанные буквами.
— А соседке ведомо, где их найти?
— Знаю. — Старуха подошла совсем близко. — Хорошо знаю.
— Здесь? В Бирзаках?
— Тут. В священной роще. Ты небось думаешь, люди из спаленной Ерсики прихватили с собой одни только веретена, кузнечные молоты да гончарные круги?
— Боже великий!
— Боже великий, отец небесный! Спасаясь от огня, что бушевал на Герцигском холме, некая женщина, пробегая мимо разграбленной сокровищницы владетеля, увидела валявшиеся там на полу берестяные свитки и их подобрала. Она ведала, что у Висвалда хранились покрытые письменами рысьи кожи и пластины бересты, по коим люди, постигшие божественное умение, могли прочесть и быль о далеких временах, и мудрые предсказания. Ведала, что сказано в них, к примеру, какие дни года для каких работ подходят.
— И та женщина спасла берестяные грамоты Висвалда?
— Малую часть. Я ведь говорю: в ту пору Ерсикский холм горел огнем. Немецкие латники сами рыскали в поисках золота, серебра, денег и кидали в замок горящие факелы. Только не везде загорелось. Вот и сокровищница тоже. Я и подобрала несколько грамот…
— Ты?..
— Герцигский владетель дорого их ставил. Прислуживая владетельнице, я слыхала, как благородные супруги говорили о грамотах, что хранились в сокровищнице. Как называли своих предков с материнской или отцовской стороны по письменам на бересте и коже. И как сетовал владетель на то, что его писец не сумел восстановить погибшие при набеге тевтонов древние записи. До первого сожжения замка роду герцигских владетелей принадлежал выдолбленный из дуба ларец, полный свитков, писанных в Киеве и Новгороде, у шведских викингов и литовских кунигайтов. Были там еще нашейные и нагрудные украшения, покрытые письменами. Их привозили путники из дальних земель.
— Значит, ты сохранила ерсикские грамоты?
Весть потрясла Юргиса, как раскат грома.
— Те, что оказались поближе.
— И я могу их увидеть?
— А как же! Я храню их в моем лубяном коробе в колоснике, где и сама живу.
— Пошли! — Одним прыжком Юргис оказался за воротами сарая. Ерсикские грамоты — воистину чудо! — Идем, хозяйка!
— Пойдем. Только по дороге я забегу на мельницу. Моя сводная сестра с дочкой сейчас как раз мелют зерно на крупу. А за ними мой черед вертеть жернов…
В сумраке сарая Юргис до рези в глазах вглядывался в полузаплывшие письмена на бересте. Такие покоробившиеся, а к тому же и тронутые сыростью свитки надо бы читать при дневном свете или хоть у стола, освещенного множеством свечей, как делалось это в полоцком скриптории. Но как раз лил дождь и нельзя было вынести грамоты наружу, а здесь, в полумраке, в пристройке овина, был один лишь скудный источник света: воткнутая в развилку светца горевшая с шипеньем сосновая лучина. Второй светец в пристройке некуда было бы и поставить. Конура не превышала размером хлебного закрома, пол весь был уставлен ларями, коробами, тут и прялка, и ткацкий стан, еще умещалась тут лавка для спанья и зыбка младенца, в которой лежал ребенок — сын той самой дочери сводной сестры. Мальчонку стерегли два свернувшихся на подголовном мешочке ужа. «Напились молока из одной плошки с малышом. Теперь спокойно спят, и потревожить их нельзя. Кто разбудит спящего ужа, заболеет заразной болезнью. И станет она терзать годами — пока жив будет уж».