Пишу Вам, высокий господин и повелитель, это послание на одре болезни, духовным взглядом уже заглядывая в царствие небесное и созерцая нашу покровительницу, пречистую деву Марию. Плоть моя уже чувствует близость места, где все мы будем, ибо все мы суть прах и в прах возвращаемся.
Высокий комтур и повелитель!
Едва лишь до ушей моих дошла радостная весть о том, что Круста Пиле со всеми принадлежащими ему землями перешел под власть орденского стяга и бича, я велел подданным католической церкви в здешней местности надеть в честь этого события праздничное платье. Ибо наконец-то вновь, после того как русские на Пейпус-озере обратили наши смоковницы в сухие жерди, после того как маловеры стали засылать своих служителей к нечестивым, на пастбищах всевышнего снова зазеленела трава. И Ливонский орден вновь выпустил стада свои к полноводным потокам. Правда, орденскому братству еще предстоит утвердить знаки своей власти на воротах вновь отстроенной рижской церковью Ерсики и подчинить орденскому суду людей обоих берегов Даугавы, равно как и все добро с полей и из амбаров на этих берегах. И сделать это надлежит быстро, ибо и Ерсики, и Науйиены домогаются литовские кунигайты. Литовцы перековывают орала свои на мечи и серпы на копья. И пусть даже ливонский епископ окрестит короля литовского, Литва не прекратит взимать дань с латгальских поселений, не прекратит продавать здешние земли за вино и выпивать его. Литвины — это те, кто хотя и заискивает перед господом, но остаются чужаками в стане его величия. Они хотят жить на свой лад, пока не станет снова так, как уже было, и будет делаться то, что уже делалось. Ибо говорит Соломон: «Сбивание молока производит масло, толчок в нос производит кровь, так и возбуждение гнева производит ссору».
Моему ничтожеству сделалось известно, что накануне великого поста горсть сыновей литовских вельмож из числа тех, кто ненавидит безвинного, переправились через Даугаву неподалеку от Ерсики и, завывая наподобие волков, жаждая крови, взяли путь на Полоцк, чтобы вкупе с русскими обратить солнце во тьму, а месяц — в кровь. А вместе с литовцами ускакал и сын умершего ерсикского попа Юргис. Тот самый, что из мрака явился и чье слово уводит во мрак.
Высокий комтур, святой отец!
В населенном латгалами и селами Герцигском крае волки будут выть друг на друга и драконы станут вылупляться в замках, а святители римской церкви станут проводить дни свои в позоре до тех пор, пока рыцари девы Марии не добьются, чтобы земля, зараженная преступлением, извергла жителей своих. Во всей Ерсике надо поскорее сделать так, чтобы тамошним людям труд стал в тягость, чтобы было у них много работы и не было времени вслушиваться в лживые слова. Ибо кто не бережет золото и серебро господне, тот выдает сынов и дочерей своих на погибель. Если же послушание при этом не будет еще достигнуто, мужчин и женщин, из тех мест следует увезти подальше от их пределов, подобно тому, как были проданы дети иудейские и дети иерусалимские. А затем в ерсикских поселениях следует разместить привезенных из других краев и говорящих на другом языке людей, с которыми у латгалов не было бы понимания. Иначе во владениях католической церкви по обе стороны Даугавы не будет конца страхам, лихорадке и чахотке. И глаза затуманятся, и души испытают муки, и тщетно будут тевтоны сеять свое семя.
Да случится так, что все опасности, представшие вечером, развеются прежде еще, чем рассвет!
Пишет Бенедикт из Ликсны, Дриссы и Науйиене
Год господень
1251
Глава шестнадцатая
Свечи нещадно коптили обильной бурой копотью. Пламя росло, колебалось, распространяя запах горелого. Когда тусклые язычки покачивались, из углов кельи выползали причудливые тени, вырастали, метались, словно привидения, по столу, что стоял посреди кельи, напротив окошка величиной с банную отдушину. На столе стояли трехсвечные светильники, горшочки с красками, лежали острые писальца, кисточки, железные щипцы, стопа пергаментных листов, над которыми сгорбился Юргис.
Когда пламя свечей начинало меркнуть, Юргис, отложив писальце, брал щипцы и подравнивал обгоревшие концы фитилей. Огоньки снова светлели, уродливые тени ускользали в углы, сливались со сводчатым потолком, расстилались по полу. И тогда ряды букв на пергаменте становились хорошо видны.
А также и голова писавшего, его лицо.
Юргис был уже стариком. Из-под его монашеской скуфьи выбивались пряди седых волос, такими же были борода и клочковатые брови. Лицо и лоб избороздили глубокие морщины, глаза, всегда доброжелательные, запали, почти провалились в глазницы и казались блекло-холодными, точно ледяными.