Лекции были разными: о Суворове, Кутузове, Нахимове, Ушакове, Александре Невском. Мать очень хорошо рассказывала о том периоде, когда Барклай-де-Толли сдавал командование русской армией и его принимал Кутузов. Армия отступала. Парад полков перед новым главнокомандующим. Уже состарившийся фельдмаршал, брезгливая складка у рта и слезящийся на ветру единственный глаз. Кутузов повторяет одну и ту же фразу: «Молодцы, богатыри! Разве с такими молодцами можно отступать?» А затем идет в избу, где расположен штаб армии, и отдает приказ об отступлении. Дальше мать объясняла, почему это делалось. В помещении, где обычно выступала мать, всегда было тесно, но именно эта сцена непонятно по какой причине оказывала на присутствующих в зале сильное впечатление: солдаты, рабочие начинали хлопать. Он просыпался и тоже хлопал, долго, увлеченно. Было холодно. Люди еще и согревались от этих хлопков. Лекцию о Кутузове он знал наизусть. И всякий раз ждал именно этого момента. Тогда, тогда он понял, как велика сила слова, произнесенного вовремя и в той тональности, в которой нужно его произнести.
Проиграно сражение, повторяла мать слова Кутузова, но не проиграна война. «Уже было», — бормотали люди, и виделось им в будущем торжество военной мудрости. Потому как уже было.
И у нас, русских, иначе быть не может. Выживем. Победим.
Он перечитывал написанное и оставался недоволен.
Зачем, зачем им это? При чем здесь детский дом?
Их вывозили поздней весной или ранним летом. Было солнечно, ветрено. Вывозили через Ладогу. Грузили на громадные баржи. Все время выла сирена, предупреждающая о воздушном налете, и когда грузили, и когда плыли, и когда не могли пристать к берегу.
Трюм баржи был похож на большой сарай с прохудившейся крышей. Во время налета в трюме становилось темно и жутко. Люки с грохотом закрывались, и дневной свет сочился только сквозь щели. Жизнь была непомерной еще оттого, что двигался пол, он качался, проваливался, поднимался. Во время налетов духота становилась невообразимой. Всех тошнило, однако смрадного запаха уже не различали. Так и ворочались, двигались в этой скользкой и липкой рвоте. Кто-то плакал, истерично вскрикивал, кто-то просто выл. В трюме были только дети и несколько женщин. Они метались между нами, поднимали на руки то одного, то другого, прижимали к себе. Гладили, целовали и тоже плакали. На Ладоге штормило. И никто не мог понять, отчего такая качка: от взрывов бомб или от шторма. Говорят, в одну из барж попала бомба. Внезапно среди грохота, взрывов, воя несущихся к земле бомб послышался четко различимый стук топора. Уже много позже, может быть, даже через год или два, память вернула его к атому странному звуку, такому неправдоподобному в этом кромешном аду — стук топора. И не тогда, не там, в трюме, а позже, много позже, уже повзрослевшим он понял, догадался — рубили буксирный канат потонувшей баржи. Больше он ничего не помнил. Его сильно рвало.
К берегу пристать не могли. И тогда мужчины и женщины, сопровождавшие детей, стали прыгать в воду. У самой баржи качались две лодки. Люди выстроились в длинную вереницу до самого берега. Детей сначала спускали в лодку, а затем передавали стоящим в воде. Детей передавали из рук в руки: кого-то из взрослых захлестывала волна, он выныривал, отплевывался и снова поднимал руки, и еще улыбался и говорил, конечно же, успокаивал, чтобы развеять детский страх: «Не бойся, берег рядом». И так из рук в руки, из рук в руки над темной разорванной ветром водой и оттого еще более темной и жуткой к берегу, к своему спасению.
Тот, другой берег, куда они прибыли, тоже бомбили. Они так и лежали, уткнувшись в холодную, измученную взрывами землю.
Потом, когда уже ехали в теплушках, ехали долго, до самого конца пути на зубах скрипел песок.
Двери теплушек были открыты до упора. Он лежал на нарах, смотрел перед собой, ничего не различая. Глаза уставали от бесконечного мелькания, он засыпал.
Те, что были старше, покрикивали на младших, пользуясь долгими стоянками, убегали на привокзальные рынки и там за одежду выменивали хлеб, вареный картофель, жмых. Все время хотелось есть…
Мы вспоминаем безотчетно. Написал фразу: «Люди стояли в воде». Уже и забыл про то. И вдруг какой-то укол в мозг.
Конец весны, пусть даже начало лета. На Ладоге только-только сошел лед. Мужчин почти не было. Несколько матросов. В воде стояли женщины, до самого берега одни женщины…