Да и следует ли настаивать на его кандидатуре? Есть несколько прекрасных публицистов, социологов. Они могли бы быть крайне полезны факультету.
Письмо он не станет посылать по почте. Передаст с курьером. Затем последует ответный телефонный звонок. Он еще чуть-чуть поупрямится и скажет «да».
…Письмо продолжало лежать в папке сверхважных дел. По истечении месяцев оно обмялось, и он по-прежнему перелистывал его, отыскивая нужные бумаги, но уже делал это машинально, адресуя себя даже мысленно к удобному изречению: «Память не надо торопить».
А в середине зимы пришла телеграмма. Клуб «Поиск» прощает ему его молчание и убедительно просит приехать на открытие музея. Телеграмму подписал председатель райисполкома. Он даже обрадовался этой телеграмме. Подошел к карте. Нашел приблизительно месту районного центра, куда следовало лететь. И стал думать об оказии, благодаря которой мог бы побывать в тех местах. Ему бы не отказали, реши он и специально поехать туда, не имея никаких иных дел. Но он был из тех людей, кто без конца говорит о собственной усталости. На извечный вопрос: «Как дела?» — мрачно отвечает: «Скверно. Так трудно никогда не было. Надоело. Надо наконец решиться и бросить. Бросить службу. И еще что-то о письменном столе, который и есть судья нам, свидетель нашей предназначенности или никчемности. Клапан открывался, давление падало.
Еще не успокоившись, непременно процитировать услышанное однажды и запавшее в память: «В России писатель должен служить. Мы люди другой породы, пишем не тогда, когда есть время, а когда его нет. Иного не дано». Это уже на выходе, устоялся душой, успокоился. До следующего прозорливого вопроса: «Ну а вообще-то как жизнь? »
С оказией получилось как нельзя кстати. Позвонили из Барнаула. На Алтайском тракторном испытывали новую модель, и он полетел туда. Область, где находился детский дом, была по соседству. Он посчитал стечение обстоятельств удобным. В конце концов, если не управится с делами в Барнауле, он может туда и вернуться. При очевидной нескладности подобная ситуация имела свои преимущества. Еще неизвестно, что его ожидает в городке с тревожным названием Красный Бор. А так всегда есть отговорка — дела, мол. Не надо ничего придумывать, заказать билет на Барнаул — и уехать. Никто не обидится, все поймут — дела.
В этой поездке существовало одно неудобство: день открытия музея был приурочен к дате прорыва ленинградской блокады. Можно было либо приехать, либо не приехать. Опоздать было нельзя.
Он рассчитывал долететь удачно, все-таки январь, до метелей еще есть время. Соглашаясь на командировку, полагал, что особых сложностей не предвидится. Ну пять дней, ну семь. Заедет в Красный Бор — и домой. Как ни крути, всех дел от понедельника до понедельника. «Так и запишем, — сказал он, — неделя».
В Барнауле его ждали, и поэтому время, которое тратилось на обычную неразбериху внезапного приезда, было как бы сэкономлено. Завод не скрывал своей заинтересованности в материале. Несколько машин уже обкатали в хозяйствах. Результаты оказались обнадеживающими. Обычная в таких случаях осторожность, боязнь общения с журналистами была преодолена. Все четыре дня он работал увлеченно. Он старался никому не мешать. Где-то в душе он презирал репортерскую настырность, которая и создала в глазах окружающих образ громыхающего словами дилетанта, сопровождающего свое посещение вспышками блицев. Появление таких вот непонятно куда спешащих персонажей крайне раздражает хозяйственников, и, еще не начав говорить, каждый из них мысленно уже готовит опровержение.
У него был свой стиль — и он гордился этим.
Он быстро сходился в разговоре, его приглашали домой, показывали семейные альбомы, поили смородинным чаем, угощали пирогами с облепихой. На второй или третий день те, к кому он приехал, чувствовали в нем союзника, единомышленника, приветствовали кивком головы или взмахом руки. По-свойски просили закурить да и сами охотно угощали сигаретами. Ему было так хорошо здесь, что он даже стал подумывать: «А надо ли ехать в Красный Бор?»
«Во имя чего, — спрашивал он себя, — соприкасаться с несуществующим прошлым? Отсидеть в президиуме какого-то самодеятельного собрания, так и не поняв, чего ждут от него эти, наверное, неплохие, но чужие, посторонние ему люди! Он и уедет таким же незнакомым для них человеком…»