Так ли уж все знают, что он в соседней области? А если и знают? Срочные дела могут быть везде: в Москве, на Украине и в соседней области. Это даже правдоподобнее. Что тут осталось — рукой подать, и не доехал. Это если из Москвы не вылетел, всякий может сказать: «Зазнался. Зачерствел». Ну а слова о занятости — кто их не говорит. Обесцениваем слова, выхолащиваем. А тут другое — был рядом и не доехал. Значит, и в самом деле — обстоятельства.
Необременительно и скоротечно складывалась ложь. Она повторила свой вопрос: «Когда вы приедете?»
Зубарев облизал высохшие губы. Время говорить о занятости, о сверхсрочных делах на заводе было упущено. Теперь во всяких, даже правдивых, словах будет выискиваться неправда. А потому слов должно быть как можно меньше.
— Вот завтра и приеду, — сказал он.
Она молчала не более пяти секунд.
— Точно приедете? Не обманете?
Легкость, с которой она допускала ложь с его стороны, поразила Зубарева. Эта девочка года на четыре моложе его дочери.
— Отчего ты решила, что я могу обмануть?
Ее смущение было недолгим:
— Я вам два письма написала, а вы не ответили. И сестра ваша не ответила.
— Что же ты так легко людей судишь? Мало ли кто смолчал, задержался с ответом. Неужто все обманщики?
— Не все, — ответил голос упрямо.
И он понял, что разделение на «не всех» и «остальных» у этой девочки очень определенное.
— Давай-ка, Алла, спать. Тебе до дому далеко идти?
— Дом за рекой. У сестры сейчас дежурство кончится, и мы вместе пойдем.
«Все правильно, — подумал Зубарев, — река там была».
— Значит, завтра приедете?
— Завтра, завтра, — повторил Зубарев. — Ну будь здорова, Алла.
Девочка не вешала трубку. Ему подумалось, что он может точно угадать ту, последнюю фразу, которую ей не терпится произнести. Она себя очень сдерживает, понимает, что эту фразу говорить не следует, хотя по ее уже полувзрослому разумению эта фраза была бы кстати. «Дайте честное слово, что приедете».
Зубарев откашлялся. Девочка продолжала молчать.
— Ну, хочешь, дам честное слово?! — сказал Зубарев в шелестящую пустоту. — Алло, ты меня слышишь?
Молчание было непривычно долгим. Их разъединили.
Поезд в Красный Бор приходил в шестнадцать с минутами. В лучах заходящего солнца окна домов вспыхивали огненно-красным светом, да так ярко и тревожно, что человеку, непривычному до этого зрелища, пожар показался бы настоящим. Морозу добавилось изрядно. Дым из печных труб застыл в неподвижном воздухе и был похож на лепное изваяние. Безветренно, мглисто. И облака пара вокруг раскрытых автобусных дверей, вокруг людей и лошадей.
Он так и стоял, прижав к ушам руки, ругал себя за неосмотрительность, за пижонство. Шапка хотя и была зимней, но ушей не закрывала, что по нынешней погоде оказалось большим неудобством. В Барнауле ему нашли другую шапку. И, как он теперь понял, уши привыкли к теплу и сейчас нещадно мерзли.
Его должны были встречать. А пока он стоял на пристанционной площади около своего чемодана, слегка пританцовывая на месте. На таком морозе ногам тоже несдобровать.
Из общего скопления машин вырулил «газик», сделал лихой разворот по площади и двинулся прямо на Зубарева. Прихваченные тормозами колеса скользили по накатанному снегу.
Встретивший его человек назвался Петром Аркадьевичем. Был он говорлив. Всю дорогу, пока они ехали, не умолкая, рассказывал и о селе, и о техникуме. Сам он в этом техникуме директорствовал. Сказал, что родом из мест других, но помыкался, постранствовал и осел здесь. И теперь ему очень нравится считать себя сибиряком. В техникуме он никаких дисциплин не ведет. С него хватит директорства. На каждый день перечень забот: достать, пробить, согласовать, отругать. А совещания! Боже ж ты мой! Исполком, роно, комиссия по несовершеннолетним. А где время, все из тех же суток? Нет, он предметов не ведет.
Про музей сказал как-то невнятно. Есть музей, есть. Правда, им от этого музея одни хлопоты. Протопить, убрать. Нет, он не против. Святое дело. Святое дело.
Справедливости мало. Был сарай — стал музей. Воскресники, субботники. Каждый преподаватель по двадцать часов отработал. А дети — они как муравьи. Как муравьи. А теперь что — вся слава району. Будто Шалина и не существует. Я им говорю: «Дом всем миром построить можно. А убирать дом хозяин должен. Ставку дать не можете, дайте полставки». — «Нет, — говорят. — Ты, Шалин, государственную политику не понимаешь. Экономика должна быть экономной. Но мы тоже люди не формальные, не бесчувственные. Ценим твое беспокойство. Был просто музей при техникуме. А теперь бери рангом выше — народный музей. Вот, — говорят, — получай аттестацию. И чтоб работал каждый день».