— Хочешь, возьмем с собой? Засунем его в мою перчатку.
— Ты думаешь, он ничей? — спрашивала девушка.
Молодой человек усмехнулся.
— Он дворянин арбатского двора.
Метельников подумал, что стоять дальше не имеет смысла. Дождь, кажется, поутих. А может, поутих ветер, и шум дождя стал менее слышен. Метельников раскрыл зонт и шагнул в дождь.
В тот день он еще не раз возвращался мыслями к странной фотографии.
День мало чем отличался от остальных: звонили директора заводов, затем совещание по селектору. Отменили позарез нужную встречу в Госплане, пришлось срочно ехать туда — объясняться, настаивать. Незапланированная ругань с проектантами, партийное собрание в литейном. Звонок из общежития: непонятно, откуда в подвалах взялась вода; приехали изыскатели, стали проверять, заложен ли дренаж; в плане дренаж есть, а на деле нет — забыли. Сначала вспылил, потребовал дело передать в прокуратуру. Потом успокоился. Строило-то свое СМУ, получалось, что судить придется своих. Для монтажа импортного оборудования фирма откомандировала специалистов, два этажа общежития оборудовали для иностранцев. Скандал с общежитием был не ко времени. На исходе дня открыл ящик стола и увидел фотографию. Интересно бы посмотреть на эту женщину. Дневную почту перелистывал рассеянно. Подвинул к себе настольный календарь и перевернул лист. День завтрашний аккуратно прикрыл день минувший. Это было как ритуал. Положено в таких случаях склониться над столом, увидеть в полированной поверхности свое смутное отражение, вздохнуть долго и уже на выдохе поставить точку: устал.
— Устал, — сказал Метельников громко. Затем повторил чуть тише, но уже с вопросом: — Устал?
Удивительно. Нервный, дерганый день, который должен был загнать, и утомить, прошел над ним, не коснувшись, не оставив в душе привычного осадка, не отяготив грузом недорешенных проблем. Он подумал, что усталость еще впереди. От фотографии шел тонкий аромат духов, столь непривычный для этого кабинета. Метельникову хотелось угадать, вспомнить, когда и при каких обстоятельствах был сделан снимок. Он поймал себя на мысли, что ему приятно не думать о делах, никуда не торопиться и как-то по-иному, пусть мысленно, представлять свою жизнь. Он сам не мог понять, что с ним происходит. День начался, можно сказать, с неприятностей. С утра отключили ток. На двух заводах полуторачасовой простой. В конце месяца это равносильно катастрофе. Полгорода поднял на ноги. В десять ноль пять дали ток. Адова ругань, а генеральный директор улыбается.
Фотографию надо было бы отдать Фатееву, подумал Метельников. Но не вспомнил о ней ни на следующий день, ни через неделю. Фотография перекочевала из верхнего ящика в самый нижний, она уже не напоминала о себе, нижний ящик был архивный и выдвигался крайне редко. Мы не управляем своей памятью, мы ее заложники. В мир забытого уходит важное, единственное, значительное, выплывает же порой и проявляется самое заурядное, казалось бы, обреченное быть забытым.
Народный театр объявил премьеру. Театром занимался профессиональный режиссер. Идея пригласить профессионала принадлежала Метельникову, и теперь режиссер настойчиво просил генерального директора побывать на премьере. Ставили Гауптмана «Перед заходом солнца». Метельников в театре бывал редко, всякий раз по настоянию жены. Перед премьерой режиссер пробился к нему, сказал, что без него во Дворец культуры не вернется. Он пробовал рассердиться, но режиссер был обаятельным человеком, и ссоры не получилось. Они выпили по чашке крепкого кофе. За компанию прихватили коммерческого директора. Так и решили: после спектакля поедут на фатеевской машине.
В антракте их пригласили за кулисы. Метельников смущенно жал руки актерам, произносил какие-то слова, оглядывался на Фатеева, по его лицу проверял, то ли говорит. Все-таки театр, пусть народный, но… Когда молодая женщина, исполнительница главной роли, внезапно спросила, нравится ли ему Гауптман, Метельников вспыхнул. В вопросе таился скрытый подвох, и он понял это. Он не почувствовал себя уязвленным, не успел. От него ждали ответа. Никто не мог ему помочь, куда-то подевался режиссер, краем глаза Метельников заметил Фатеева, лицо которого излучало счастливое изумление. Женщина была хороша собой, раскраснелась и все время улыбалась, наверное, от чрезмерного волнения. И Метельников вдруг понял, подсказала интуиция — среди этой взбудораженной любопытством толпы она самый сочувствующий ему человек. Сознание сработало мгновенно. Лучше обнаружить непросвещенность, нежели глупость. В конце концов он директор завода, а не театральный критик. Он вправе не знать этого Гауптмана.