Спускался вниз и спиной ощущал общее недоумение: зачем приходил? И говорил невесть что. А как же, раз пришел. Без надобности не приходят. Кто его за язык тянул? Про новый административный корпус, про тесноту, в которой сидят экономисты. Неужели все эти глупости ради нее?
Вернулся к себе в приподнятом настроении. Открыл дверь кабинета, переступил порог и оказался в другом мире. Отчего радость? — спросил себя. И невольно пожал плечами. Ни о чем не говорили. Постояли друг против друга и разошлись. Просто встретились. Просто постояли. Нет, не так. Она хотела быть замеченной, обратила на себя его внимание. Он даже не спросил, будет ли она на вечернем чествовании юбиляра. Скорее всего. Дед еще хорохорится. Волосы красит. К чему ему это? Все ведь знают — семьдесят. Н-да, эпоха уходит. Эпоха. Так и запишем. У меня хорошее настроение, я спокоен. Ничего не случилось.
Глава VII
Стол необъятен. Поверхность без изъянов. Кто-то пошутил: отполирован до неприличия. Неаккуратно оторванный листок бумаги лежит посредине. Будто кем-то оставленный белый флаг. Щелчком подтолкнул лист, и тот заскользил невесомо. Темный стол, белый лист. Контраст приятен — подчеркивает чистоту. Метельников садится в кресло, выбирает удобное положение, вытягивает ноги. Несколько скоротечных минут покоя, наедине с собой. Ни о чем не думается, просто тишина. Еще мгновение, взгляд на оживший селектор. Откашлялся.
— Доброе утро. Ну, что там у нас на сегодня? — Привычная для всех и для него тоже жизнь продолжается. Мимолетный взгляд, еще не понял причины беспокойства. Перевернул неаккуратно оторванный листок. Телефонный номер. Не задал вопроса: чей? Полуответ готов — номер заводской. Как бы невзначай, в микрофон: — Меня кто-нибудь спрашивал?
— Фатеев забегал, какую-то бумагу оставил у вас в кабинете.
Почему Фатеев решил, что мне нужен ее рабочий телефон? Кого он проверяет — меня или себя? Не придал значения. Случайно оброненный лист. Скомкал, бросил в корзину. Так и поступим. В моем положении звонить в отдел, менять голос, сочинять какие-то небылицы? Нет, Фатеев, нет. Впрочем, телефон здесь ни при чем. Скомканный лист извлекается из корзины, разглаживается.
Фатееву хочется думать, что он совладелец тайны. Ну что ж, пусть будет так. Значит, Фатеев — совладелец несуществующего. Он выслушает Фатеева и пожмет плечами. Он безразличен к происходящему, он всего не помнит, и ему лень вспоминать.
Премьера, навязчивый режиссер, плановый отдел. Проводы Деда на пенсию. Да-да… Дед расплакался — это он помнит. А разговор? Какая-то необязательность, о чем можно говорить на ходу? Нет, не помнит. Хороша ли собой? Затрудняется сказать. Там было много женщин: жаловались на качество счетных машин, на тесноту, плохой свет. Может быть, по линии Фатеева им чем-то помочь? «Ты неисправим», — скажет Фатеев. Теперь его, Метельникова, очередь удивляться, и он не скроет своего удивления: «А что случилось?» Если и есть интерес, то только в этом вопросе. Не знает, не понимает. Кажется, он загнал Фатеева в угол.
Фатеев смотрит на своего начальника. И чувства, которые он испытывает сейчас, ему самому представляются малообъяснимыми. Обижен, уязвлен, растерян. Не может быть! Прошел мимо и не заметил? Воспринял как эпизод, как частность — можно запомнить, а можно и забыть? Штрих в общем ряду необязательного? Когда он передал Метельникову случайно оброненную фотографию, каких-то отчетливых мыслей на этот счет у него не было. Чувство озорства: а вдруг?.. Он не желал беды — как можно? Он всем ему обязан.
Когда они встретились, роли были уже распределены, акценты расставлены. Существовал независимый, несговорчивый, незаурядный Метельников, а рядом — зависимое от Метельникова звено. Можно было отказаться. Фатеев рассудил иначе: лучше быть зависимым от независимого, нежели растратить себя в поисках призрачной самостоятельности.
Неоплатный долг не тяготит, потому как присутствует умозрительно. Терзает душу долг возместимый. Фатеев был предан Метельникову. И, случись обстоятельства критические, не отказался бы от своей преданности. Но, как всякий неглупый человек, страдал от невозможности, пусть даже в самом малом, отыграть этот долг, возвыситься над Метельниковым, поменять звенья в цепи. Он, Фатеев, никогда бы не воспользовался своей в общем-то мизерной, микроскопической властью, но сам факт наличия такой власти, пусть пребывающей в вечном неприменении, имел бы для него силу возвышающую. Увы, не суждено. Не сработало, не законтачило. И если Метельников в самом деле прошел мимо Разумовской, в рассеянности упустил момент, не придал значения или, наоборот, вопреки неосмысленным ответам, все-таки увидел и теперь прячется за придуманную рассеянность, итог один: не сработало. Восшествие Фатеева на микроскопический пьедестал власти не состоялось.