Голутвин вел Метельникова. Сам по натуре человек напористый и резковатый, он понимал, что в его команде, так старательно подстраивающейся под него самого, не хватает людей гибких, деловых. Не людей дела — тут Голутвину не в чем было себя упрекнуть: людей убежденных, устремленных выполнить порученное дело во что бы то ни стало, сделать невозможное и этой невозможностью удивить, таких людей в его команде было достаточно. Они слыли хорошими специалистами. Они все были людьми с биографией. Они знали дело до тонкостей в параметрах привычного, устоявшегося. Им были свойственны размах, масштабность. Но они не умели быть коммерческими людьми. Они представления не имели, что это такое — деловая выгода. Они умели рассуждать о важности, о государственной значимости, о престижности, о традициях ударного строительства. Они любили говорить: «Возможное под силу всякому, невозможное — единицам». Они так и не научились спрашивать себя: сколько с т о́ и т невозможное? Они бредили идеями досрочных пусков. Им нравились эпитеты «крупнейший, единственный, мощнейший». В мировом масштабе, во всесоюзном, европейском — они жили во власти превосходных степеней, упивались ими. Они были преданы делу, они были людьми дела. Но им не хватало, и это было парадоксом, делового диапазона. Как часто они говорили с непререкаемой убежденностью, как им казалось, вдохновляющие слова: «Понятие нереальности ложно. Наше предназначение — делать невозможное». Со временем Голутвина стали пугать эти слова: «невозможное», «самое-самое». Однажды, пересилив себя, он сказал: «Мы все обременены консервативным реализмом. В этом наша беда. Кто-то думает: призывать к воплощению невозможного и есть широта воззрений. Роковое заблуждение — вот как это называется. Совершив невозможное, мы уменьшаем плацдарм возможного и необходимого. Все за счет чего-то. Мы думаем, что в этом есть наше предназначение в жизни. Я полагаю, что люди, думающие так, ошибаются. Реально мыслящий человек — это человек, мыслящий завтрашним днем. Это и есть современное толкование реальности. Надо научиться ориентироваться в будущем, как в настоящем». Сказанное не было сиюминутной импровизацией. Голутвин понимал: изрекая подобное, он выносит приговор и себе самому. Не кто иной, как он сам, Голутвин, в свое время побуждал окружение к тому образу мыслей и действий, которые сегодня во всеуслышание осуждал.
Метельников был другим. Вообще Голутвин все чаще замечал, что многие из его коллег, людей близких ему, с каким-то затаенным страхом наблюдают за Метельниковым: как он выступает, как отстаивает свою точку зрения. Метельников производил впечатление очень сговорчивого человека, и это качество вызывало неожиданную реакцию: его сговорчивости не верили, ее боялись.
Метельников был другим. У него был свой парикмахер, свой портной, свой слесарь-сантехник, который содержал в порядке его квартиру, свой механик, который следил за его машиной. Это было неправдоподобно, но, куда бы они вместе ни попадали, у Метельникова тут же оказывались налаженные отношения с людьми. Это мог быть кто угодно: референт министра, лифтер, директор магазина, буфетчица, машинистки, секретарши всех рангов, престижные директора кинотеатров или просто некий дядя Вася, знавший, где кого разыскать. Его идеи — а Метельников часто предлагал очень дерзкие проекты реконструкции производства или освоение самых невероятных видов продукции, никак не сочетавшихся с главными направлениями отрасли, но бесспорно выгодных, возможных для отрасли и необходимых для народного хозяйства в целом, — так вот, большинство его идей были отнесены к категории нереальных не потому, что их осуществление было невозможным. Нет. Из-за отсутствия людей, способных эти идеи материализовать, людей, думающих, как Метельников.