С великой тоской отрешился Пржевальский от давней мечты — проникнуть в срединный Тибет и увидеть священную Лхасу. В дневнике записал: «Таким образом, вынужденные отказаться от намерения пройти до столицы Тибета, мы тем не менее решили идти вперед до крайней возможности, зная, насколько ценно для науки исследование каждого лишнего шага в этом неведомом уголке Азии».
Они шли теми местами, которыми незадолго до них прошли монахи Гюк и Габо. Переодетые ламами, дабы избежать неминуемых для обычного путешественника осложнений в дороге, они пробрались в Лхасу. Книга Тюка об этом путешествии в 1866 году вышла в Москве, и Пржевальский внимательнейшим образом изучил ее от корки до корки.
Книга его как-то насторожила, хотя и понравилась в целом — своими подробными описаниями и легким, увлекательным стилем. И вот теперь он находит в книге множество всевозможных неточностей, даже нелепостей, похожих на откровенную выдумку. Гюк описывал реки, которых здесь и в помине не было, рассказывал о каких-то хищных птицах, о которых и местные жители ничего не слыхали. Зато у него не найти ни слова о Южно-Кукунорском хребте, отделяющем приозерные степи от Тибетских и Цайдамских пустынь. Пржевальский открыл этот хребет.
Пройдя перевал и спустившись в долину, караван вышел в пустынные равнины Цайдама. От монголов, живущих здесь, Пржевальский узнал, что до озера Лобнор, о котором в Европе имелись лишь самые неопределенные, противоречивые сведения, оставался всего месяц пути. Уже и сама возможность попасть на Лобнор взвинтила Пржевальского, тем более что по дороге к нему далеко за пустынями Цайдама лежит страна диких верблюдов и лошадей. Ради одного только этого, ради того, чтобы увидеть этих животных, можно пойти на любые лишения!
Но нет, на сей раз не получится. Без денег далеко не уйдешь. Неспешно переставляя голенастые ноги, покачивая горбами, бредут верблюды. Все новые и новые горные цепи встают поперек пути путешественников. Пройден хребет Бархан-Будды — ровный как гребень, внезапно поднявшийся посреди гладкой равнины. За ним два неизвестных хребта, не нанесенных ни на одну из карт, что видел Пржевальский.
И вот он в Тибете… Плоская бескрайняя равнина — пустыня, вознесшаяся на высоту четырех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Ни троп, ни дорог. Но какое обилие диких животных! Дикие яки, антилопы оронго и аргали собираются временами в огромные стада, блуждающие в поисках пастбищ или воды, а также уходя от преследования тибетского волка.
Привольна охота на этой равнине. В одиночку и вместе с Пыльцовым ходил Пржевальский на яков, не ведающих смертельной опасности, подкрадывался к чутким и осторожным аргали, затаивался в засаде, выжидая появления волков, добывал для коллекции кярсу — близкую родственницу пашей лисицы.
Зиму они пережили здесь трудную. Все два с половиной месяца стояли сильные морозы, бушевали бури. Борьбой за существование назвал Николай Михайлович это трудное время. Одно воспоминание осталось о как будто бы недавней обильной охоте…
Хорошо еще, теперь в экспедиции была юрта, подаренная кем-то из близких родственников кукунорского князя, а то бы в палатке совсем замерзли. Одежда путников за два года странствий так износилась, что уж разваливалась и держалась лишь на заплатах. В дырявых кухлянках и полушубках холод гулял безо всяких помех, а от добротных сапог остались одни голенища, к которым подшивали как могли куски ячьей шкуры. Мягкая и теплая получалась обувь, вот только не слишком удобная…
Но больше всего беспокойств им доставляли не холод, не тридцатиградусные морозы, а бури, случавшиеся почти каждый день. Едва только ветер становился сильнее, порывистей, люди бросали дела и торопились укрыться в юрте. Даже верблюды переставали пастись и ложились на землю. Небо быстро серело, мрачнело от поднятой пыли, и к концу дня ветер крепчал до такой степени, что поднимал целые тучи песка и мелких камней.
Только перед самым закатом буря обычно стихала, хотя мелкая песчаная пыль долго еще держалась в воздухе, окрашивая его в желто-серую краску. Но и теперь отдыха путникам не было: ложиться спать приходилось на жесткую мерзлую землю, подстелив под себя почти такой же жесткий, насквозь пропитанный пылью войлок, а сильно разреженный воздух вызывал удушливое состояние и заставлял ворочаться с боку на бок без сна.
Так они встретили новый, 1873 год. Далеко — за пустынями, за горами и за лесами — снежная родина… Матушка, верно, поминает с тихой молитвой своего странника-сына, и отдаленно не представляя, где ее Николай в этот момент находится… Старая Макарьевна ставит на стол, озаренный тусклым светом свечи, до блеска начищенный самовар и краем передника вытирает глаза… В такие минуты с особенной силой и ясностью вдруг понимаешь: господи, какое же это счастье — быть дома, рядом с родными и близкими…
К середине января они вышли к берегам Голубой реки — Янцзы — величайшей реки Центральной и Восточной Азии. Отсюда до Лхасы оставалось менее месяца пути, по зато и денег в экспедиции совсем не осталось. Взвесив еще раз все и хорошенько обдумав, Пржевальский подтверждает свое решение — двигаться обратно на Кукунор и Ганьсу, встретить там весну и уже знакомой дорогой без проводника, которому и заплатить-то нечем, идти в Алашань.
Стройно: давно ведь знал, что не удастся в Лхасу пройти, а как тяжело было повернуться спиной к ней… Видно, оттого что близка она и будто бы видится даже…
В Дунюаньине их встретила радость. Русский посланник в Пекине, по обыкновению внимательный и заботливый, выслал сюда деньги, письма из России и газеты за прошлый год. Это был праздник…
Снова и снова перечитывали они письма, с упоением погружались в газеты, где рассказывалось о событиях, минувших почти год назад. Но и какими же одинокими почувствовали они себя в эти минуты… И снова едкой болью отозвались мысли о родине.
Здесь же уже перед самым своим возвращением им суждено было пережить еще одно испытание. Вот ведь в самом деле увидеть наводнение в безводных горах редко кому удается…
Несчастья, однако, на том не кончились. Теперь Николай Михайлович смог напять проводника и с легкой уверенностью вышел в дорогу. С неделю после выхода из Дунюапьина никаких происшествий не было, но потом, после перехода верст в тридцать, когда воды в бочонках уже почти не осталось, проводник сказал, что потерял дорогу к колодцу. Это, однако, не страшно, уверял он, поскольку неподалеку, всего-то верстах в пяти, есть другой колодец, и указал направление.
Жара меж тем становилась невыносимой. Ветер поднимал раскаленный воздух и вместе с соленой пылью и мелким песком бросал в лицо утомленным путникам. На все вопросы о колодце проводник говорил, что он совсем рядом — вон за тем недалеким песчаным холмом. Идти по песку, нагретому до шестидесяти трех градусов, было невероятно трудно… Собаки Фауст и Карза мучились так же, как люди, и Пржевальский велел изредка смачивать им головы. А воды-то всего полведра и осталось…
Версту за верстой проходили они, а колодца по-прежнему не было. Фауст не мог уж идти, а только выл и ложился на горячий, как раскаленная сковородка, песок, и Пыльцову пришлось взять его на верблюда.
До колодца, как убеждал проводник, оставалось пять-шесть верст пути, и, казалось, вытерпеть эту дорогу уже невозможно…
В последний раз подав слабый голос, испустил дух измученный Фауст… Столько трудностей перенес преданный пес вместе с людьми… Но теперь и люди могут погибнуть: всего несколько стаканов воды у них оставалось… В полуобморочном состоянии продолжали они свой путь.
Приказав Иринчинову скакать вместе с проводником к колодцу, Пржевальский из последних сил вел вперед караван. Время в ожидании, пока двое вернутся, тянулось убийственно медленно…
Спас их котелок свежей воды, что привез Иринчинов. Более девяти часов они шли по страшной жаре безостановочно и почти без воды.
Ночь была бессонной, мучительной. Гибель Фауста всех так огорчила, что никто не стал есть, только пили снова и снова. Утром, опуская собаку в могилу, Пржевальский с Пыльцовым не смогли сдержать слез…
Дальнейший путь в Ургу прямиком через Гоби вряд ли был хоть чем-нибудь легче. Иссушающие горячие ветры, бьющие путников днем и ночью, пылевые бури, следующие почти беспрерывно одна за другой. Идя через Гоби, Пржевальский часто вспоминал пустыни Северного Тибета, которые когда-то казались ему ужасными, а теперь в сравнении с песчаными пространствами Гоби выплывали в памяти благодатной страной. Там хоть изредка встречалась вода, попадались хорошие пастбища, здесь же мертвый пейзаж, не оставляющий путнику ни малейшей надежды. Молчаливая смерть, дышащая испепеляющим жаром.