Диета! Как бы не так! А все эти бесчисленные заедочки — закуски всякие, усладеньки — сласти разные и запивочки — квас, морсы, которые изумительно приготовляет Макарьевна! Как же вот так, сразу от них отказаться? Но доктор был неумолим и запретил даже квас, а разрешил пить только несладкий морс, да и то не более восьми стаканов в сутки… Нет, долго терпеть такую жизнь он не в состоянии. Надо скорее собираться в пустыню: она вылечит все.
Вот же как странно: рвался, рвался домой, мечтал о своей Слободе денно и нощно, погибая от жажды в песках, а теперь в прохладной тиши смоленских лесов возмечтал о пустыне! Как же тут научиться других людей понимать, коли и в себе-то не разберешься?
Летние месяцы тянулись неспешно, и, подходя к календарю, Пржевальский приподнимал его листки, прикидывая, много ли осталось до осени. Осенью обещали приехать на отдых Роборовский с Козловым. Совсем заскучал что-то без них…
Но они не приехали. Как-то сразу выяснилось, что обоих дела не пустили. Пржевальский почувствовал, что более не может один оставаться, и в ноябре укатил в Петербург. Тут Веселовский его обрадовал, сообщив об избрании действительным членом Императорской германской Академии естественных и медицинских наук. Ряд российских научных обществ тоже избрали Пржевальского своим почетным членом. А в конце декабря на годовом собрании Академии наук ему и поднесли ту золотую медаль, готовившуюся таким таинственным образом.
Академик К. С. Веселовский говорил о Пржевальском долго и столь проникновенно, что у того даже мелькнула мысль: как-то очень все это похоже на отпевание…
Веселовский говорил: «Есть счастливые имена, которые довольно произнести, чтобы возбудить в слушателях представление о чем-то великом и общеизвестном. Таково имя Пржевальскгоо. Я не думаю, чтобы на всем необъятном пространстве земли русской нашелся хоть один сколько-нибудь образованный человек, который бы не знал, что это за имя… Что я мог бы сказать для вас нового, неизвестного, даже если бы мне приходилось в пространной речи развернуть перед вами длинную одиссею этих многолетних, нескончаемых опасных странствований по необозримым и неизведанным еще странам, где только одна непреклонная воля, находчивость и отвага помогли путешественнику одолеть все препятствия…»
Пржевальский взволнованно слушал, ощущая на себе взгляды многих людей, и вновь почему-то подумал: «Вот уже и готов прекрасный некролог для меня… Вот такие слова и скажут, наверное, когда меня уж не будет…»
ДОРОГА ТРЕТЬЯ,
После небольшой передышки в Иркутске, где он окончательно пришел в себя, Пржевальский заторопился до мой. Нет, не в Москву и не в Петербург, а на Смоленщину, в Отрадное — к матушке.
Она с Макарьевной плакала — на радостях, встречая его, не знала, куда усадить, чем накормить. А он, оглядывая стены родного дома, испытывал странное, двоякое чувство: вроде бы и не уезжал отсюда совсем, а с другой стороны, и ощутил неожиданно, сколько всего произошло в его жизни с тех пор, как уехал из дома… Будто бы и не с ним все это случилось…
В начале семьдесят четвертого года Пржевальского встречал Петербург. Встречал нетерпеливо и радостно, как героя и триумфатора. Торжественные приемы в его честь следовали один за другим, общественные встречи, публичные чествования — не привык он ко всему этому и, чувствовал, никогда не сможет привыкнуть. Бесконечные приглашения на обеды и ужины, стремительно растущий круг новых знакомств и расспросы, расспросы… Люди отчего-то не хотели понимать, как однообразны эти выпытывания, как тягостны они для него, наконец, как устает он от них. Временами делалось до такой степени плохо, что готов был собраться и броситься вон из города.
Но еще держали дела. Коллекцию Пржевальского, собранную в путешествии, выставили в помещении Генерального штаба, куда, чтобы ознакомиться с ней, наезжали академики, всякие видные лица, австрийский император и царь. Во время августейшего посещения Николаю Михайловичу было объявлено, что он теперь подполковник.
Посыпались и награды. Русское географическое общество присудило ему свою высшую награду — большую золотую медаль, различные дипломы, почетные знаки… Вот уж не думал он, что такое эхо покатится после его путешествия… Но что более всего удивило его — полное, безоглядное признание дома. Его называют «замечательнейшим путешественником нашего времени», ставят наравне, в один ряд с Крузенштерном, Беллинсгаузеном, с самим Семеновым-Тян-Шанским, со всемирно известными исследователями Африки — Ливингстоном и Стэнли.
А говорят еще: «Пророка нет в отечестве своем…» Видно, и в этом правиле могут быть исключения…
Он вернулся в Отрадное и до конца года сидел над книгой. В начале следующего, семьдесят пятого года «Монголия и страна тангутов» появилась на прилавках книжных магазинов. В самом скором времени ее издали на английском, французском и немецком языках.
Работая над книгой, он мысленно возвращался в дикие горы и пустыни, вдыхал запах свежей травы на берегу Кукунора, прижимался спиной к холодному камню, выжидая в засаде горных козлов, мучился от невыносимой жажды и замерзал на пронизывающем все тело ветру. И вдруг понял для самого себя неожиданно: да ведь безо всего этого он скучает! В нынешней благополучной Жизни так недостает того, что может дать только дорога…
Для себя он решил: в конце этого или, в крайнем случае, в начале следующего года отправится в новое путешествие по Тибету. Только на сей раз из Туркестана.
Не откладывая, он начал подумывать о будущих спутниках — знал, дело первостатейной важности, испытал, каково это в кочевой жизни иметь рядом случайных людей. А тут возьми и приди телеграмма из Забайкалья от Чебаева и Иринчинова: «С вами готовы в огонь и воду». Стало быть, тоже затосковали, засиделись на месте.
Однако события сложились таким образом, что лишь к середине января семьдесят шестого года Пржевальский представил на Совет Русского географического общества план новой своей экспедиции. Он собирался обследовать Восточный Тянь-Шань, Кашгарию, пройти, наконец, до Лхасы и выйти на берега Брамапутры. Но главное все-таки Лобнор. Это загадочное озеро, описанное в старых китайских книгах, не видел еще ни один европеец. Марко Поло, прошедший в XIII веке караванным путем из Восточного Туркестана в Китай, описывает в книге «пустыню Лоп», но даже и не упоминает о каком-либо озере.
Очень легко можно было бы смириться с мыслью, что озеро это не существует теперь, но Пржевальский, вспоминая рассказы монголов, которые, в свою очередь, тоже от кого-то слыхали про таинственный Лобнор, все-таки верил в него. Пржевальского, однако, манило не только озеро, но и возможность решить загадку о диком верблюде. Марко Поло о нем написал, хотя и не видел. Открыть и описать новое животное — найдется ли путешественник, не мечтавший об этом.
И вот, вместе с товарищами он стоит на берегу таинственного, ускользающего от взгляда людей озера. Легкий ветер рябит поверхность воды, виднеющейся местами сквозь тростниковые заросли, шелестит их сухими длинными стеблями…
Столько людей стремилось к этому озеру из разных земель, даже и не зная еще со всей уверенностью, существует оно в действительности или только в воображении… Столько людей мечтало увидеть его…
Пржевальский глядит на Лобнор, скрывающий свои очертания в прибрежном тростнике и в густеющем вечер ном тумане, и думает о том, что все-таки сумел найти дорогу к нему. Радостно было сознавать, что вот с этого дня и с этой минуты Лобнор перестал быть загадкой.