Хорошо, берег был близко, кое-как сумел самостоятельно выбраться, растерся спиртом, напился горячего чая и немедленно пошел быстрым шагом на охоту, чтобы хорошенько согреться.
Продолжая путь берегом Тарима по Лобнорской пустыне, путешественники встретили неизвестную реку, не показанную на картах, переправились через нее и вскоре наткнулись на развалины древнего города.
Посреди голой, гладкой, как стол, равнины высились оплывшие башни, разрушенные стены. Отчего-то очень волновали Николая Михайловича вот такие развалины…
В задумчивости прохаживаясь по улицам, где некогда царила бурная жизнь, пытался он представить ее со всеми страстями, радостями и горестями. И нет теперь ничего… Могильная тишь… Только ветер гуляет здесь…
Позже, уже вечером, находясь еще под впечатлением увиденного и собственных мыслей, при этом возникших, он записал в дневнике: «Все прошло бесследно, как ми-раж, который один играет над погребенным городом…» Пытался расспросить местных жителей, узнать что-ни-будь об умершем городе, но никто не мог ничего сказать. Даже и преданий не сохранилось…
Зато именно здесь он услышал о появлении в этих отдаленных краях русских староверов. Лет пятнадцать назад забрались они в эту азиатскую глушь в поисках Беловодья — земли обетованной — тихой, уединенной, богатой зверьем и птицей. Сначала русских было всего десять человек, но двое из них ушли и через год вернулись, ведя с собой человек полтораста.
Пришельцы основательно расположились в этих местах, пообстроились, пообвыкли, кажется, но потом все же ушли и исчезли бесследно.
Слушая рассказы о них, Пржевальский думал: «А ведь это первые европейцы, которые пришли на Лобнор… Пе ведали они, что открыли новую землю… Шли за счастьем, а что нашли, неизвестно…»
Караван путешественников с каждым днем приближался к цели. Таинственное ускользающее озеро становилось все ближе и ближе. Со жгучим нетерпением ждал Николай Михайлович той минуты, когда увидит его.
И вдруг там, где на картах обозначалась равнина, перед ними выросли горы. О существовании этого хребта, который местные жители называли Алтын-Таг, в Европе прежде не знали. Пржевальский обследовал его на протяжении около трехсот верст и убедился в том, что в некоторых местах горы поднимались на большую высоту, вырастая далее границы вечного снега. Оп открыл суровые, но и прекрасные горы.
Как-то раз на привале раскрыл дневник, поставил дату на чистой странице — 15 января, опустил руку, задумался… — А ведь именно в этот день ровно десять лет назад уезжал из Варшавы он на Амур. Как легко и радостно было тогда, каким чудесным, полным необыкновенных приключений, открытий в неведомых краях рисовалось будущее…
И вот теперь у подножия величественной гряды Алтын-Тага, оглядываясь назад, на эти прожитые десять лет, он осознал, нет, даже увидел как будто бы: то, к чему стремился, исполнилось! Много труда вложил, сил много отдал — так ведь и было за что! Все те лишения, даже страдания, которые пришлось претерпеть на долгом пути, это не зряшно — вон сколько на карту всего положил…
А дикий верблюд покоя ему не давал. Снова и снова выспрашивал Пржевальский разных людей, надеясь на вторую, более счастливую встречу. Он уже многое знал об этом животном, о его повадках и образе жизни, знал, чем питается дикий верблюд, слышал о его необыкновенном чутье, прекрасном зрении и тонком слухе. В отличие от домашнего собрата он сметлив, быстр и, как уверяют охотники, чует человека по ветру за несколько верст, а почуяв, пускается в бегство и может бежать безостановочно несколько десятков, а то и сотню верст.
И все-таки ему удалось раздобыть шкуры диких верблюдов. Он сам обучил охотников, как препарировать шкуру, когда те уходили, наказывал обязательно принести черепа — их нужно обмерить и описать.
Тот день, когда охотники вернулись и принесли три превосходные шкуры, стал для Николая Михайловича подлинным праздником. Ведь это были шкуры животных, которых описал Марко Поло! Описал, хотя и не видел. И вот теперь он, Пржевальский, дает первое реальное описание этого неведомого науке животного…
Цвет шерсти красновато-песчаный. У домашнего верб люда такой цвет можно встретить лишь изредка… Горбы вдвое меньше, чем у домашнего… На коленях передних ног у дикого пет мозолей… Чуба у самца нет или он очень небольшой… Морда и уши короче… Да и ростом дикий верблюд меньше своих рослых домашних родичей.
Но вот вопрос, над которым Пржевальский много думал и которому искал убедительное объяснение: верблюд, им открытый, происходит ли он от диких предков, или уже от домашних, одичавших в пустыне?
Пржевальский взвешивает все «за» и «против», беспристрастно оценивает то, что знает о диком и домашнем верблюде, по чаша весов колеблется… Ведь в самом деле сколько известно фактов, говорящих о том, как быстро дичают на воле домашние животные… Одичавший рогатый скот и лошади в Южной Америке, да и сам он видел в прошлой своей экспедиции одичавших быков в Ордосе. Охотиться на них ничуть не легче, чем на антилоп…
С другой же стороны, вот эти столь разительные внешние признаки… Кроме того, в районе, прилегающем к берегам Лобнора, обилие воды, множество всевозможных насекомых, которых верблюды не терпят, и вдобавок почти нет подходящего корма — все это препятствовало разведению домашних верблюдов. А вот пески, лежащие на востоке от Лобнора, видимо, и есть родина диких верблюдов. Только на этом самом недоступном клочке среднеазиатской пустыни и нигде больше, ни на одном континенте они не водятся. Вот и получается, что нынешние дикие верблюды — прямые потомки диких сородичей. Хотя и не исключено, что временами к ним примешивались домашние верблюды.
Когда экспедиция спустилась по скалистым склонам Алтын-Тага на каменистую равнину Лобнор, Пржевальский повел караван на северо-запад — в те места, где мутный Тарим разливается и образует мелководное озеро. Оно длинное, это озеро, верст тридцать пять, а глубиной и полутора метров не достигает.
Тарим же некоторое время песет воды дальше, быстро уменьшаясь в размерах, уступая жаркой силе пустынных песков. И вот уже вконец сдается река, разливается в последнем своем усилии и образует обширное тростниковое болото. С древнейших времен существует оно. Это Лобнор.
Говорят, еще лет тридцать назад озеро было гораздо глубже и много чище. Но с годами Тарим становился все худосочней, озеро обмелело, быстро пошли в рост тростники.
Местами озеро вытянулось почти на сто верст, ширина же нигде не превышала и двадцати. И всюду, на всей обширной поверхности тростниковые чащи, среди которых лишь изредка блеснет полоса чистой воды.
Нет, не таким представлял Пржевальский Лобнор…
Все озеро обследовать ему не пришлось — только до половины длины смогла пройти лодка, а дальше путь преградили густые тростниковые заросли и мелководье. Зато и южный и западный берега обследованы были детально. Вода здесь оказалась светлой и пресной, а солоноватой только у самого берега. Параллельно ему тянется узкая полоса кустарников тамариска, за которой лежит покрытая галькой равнина, заметно возвышающаяся к подножию Алтын-Тага.
Бедные, несчастные люди жили по берегам Лобнора, и в пределах его — на небольших песчаных островах. Тростник для них то же самое, что кокосовая пальма для обитателей островов Тихого океана. Как раз в это самое время тех обитателей изучал Миклухо-Маклай. Да только разве сравнишь щедрость тропической пальмы с бедностью тростника…
Каракурчинцы, жители Лобнора, из тростника строят жилища, молодые побеги едят, а свежими листьями и осенними метелками выстилают постели. Из этих же метелок они вываривают густую темную массу, сладковатую на вкус, которая служит им вместо сахара. Из кендыря, кустарника, произрастающего на Тариме, делают пряжу, ткут холсты и плетут нехитрые сети.
Мир простейших, самых необходимых вещей, сделанных чаще всего своими руками, окружает этих людей. Как-то, пережидая жестокую бурю, Николай Михайлович провел в одном из жилищ целые сутки. Быт, тяготы жизни бедных людей поразили его… Лодки, сеть, рыбная ловля, охота на уток и сбор тростника — вот что занимает обитателей забытой людьми и богом земли.