Глядя на несчастных, полу нагих людей, словно бы пришедших из каменного века, Пржевальский думал невольно: «Сколько же веков нас теперь разделяют…»
Полный февраль и почти весь март путешественники провели на берегу тростникового озера. Потом перебрались на Тарим и разместились неподалеку от западного берега Лобнора. Здесь Николай Михайлович в предвкушении богатой охоты и возможности погрузиться в изучение птиц решил задержаться: вот-вот должен был начаться весенний пролет птиц.
И вот началось… Уток налетело видимо-невидимо: шилохвости, красноноски, серухи, другие птицы. Каждый день с полудня до вечера уток слеталось столько, что они совершенно покрывали тающий лед, поднимались с шумом внезапно нагрянувшей бури, а когда летели, походили на огромное облако. Судя по всему, миллионы птиц избирали Лобнор своим пристанищем на пути в Сибирь из Индии.
Это была шестая весна Пржевальского, посвященная углубленному изучению птиц. Все-таки птиц он знал и любил больше какой-либо другой живности. Наверное, за то, что они прекрасны в полете…
На Лобноре он получил новые доказательства тому, что перелетные птицы летят не по кратчайшему пути, а так, чтобы захватить места для отдыха с обильной пищей.
Хорошо пополнилась коллекция на берегу тростникового озера: чайки, цапли, бакланы, луни, выпь, лысухи, журавли, пеликаны, кроншнепы, коршуны, аисты — весь птичий мир был теперь представлен в коллекции.
А растительность в конце марта, когда основная масса птиц уже пролетела, еще дремала. Золеные ростки тростника выглянули лишь в самых последних числах, и только набухшие почки голых кустарников обещали близкую зелень. По ночам еще прихватывал легкий морозец, а днем дули устойчивые сильные ветры, поднимавшие целые тучи бурой пыли, скрывающей солнце. Пыль залепляла нос, рот, уши, глаза и против желания попадала с дыханием в легкие…
Глазомерная съемка местности была повседневной обязанностью Николая Михайловича, отнимавшей много усилий и времени. Никогда прежде ему не приходилось столь трудно со съемкой, как здесь, на Лобноре, из-за самой местности, представляющей собой плоскую однообразию равнину без каких-либо естественных ориентиров. Кроме того, и воздух был настолько насыщен пылью, что видимость сокращалась до нескольких сот шагов. К тому же измерения приходилось делать тайком и урывками, дабы избежать подозрительности приставленной стражи. И все-таки он сделал и эту работу.
Вернувшись в Курлю, они попали в хорошо знакомый дом, у дверей которого, как и в прошлый раз, эмир приказал выставить стражу. Не прошло и пяти дней, как владыка Восточного Туркестана соблаговолил принять путешественников.
Он источал дружелюбие и благожелательность — встал, приветствуя, и даже подал руку. Он живо интересовался здоровьем русских гостей, спрашивал, благополучно ли прошла поездка к далекому озеру, не нуждаются ли гости в чем-либо. Эмир говорил, что ему пришлось в своей жизни много повидать европейцев, но никогда ему никто так не правился, как русские, и в особенности их начальник, Пржевальский.
Оп же, слушая льстивые слова Якуб-бека, думал о том, что принимать их нужно с большой поправкой и что за ними кроются совершенно иные чувства. Яснее ясного: на деле-то все по-другому получится…
Подарки эмир получил богатые — три превосходных штуцера, и его приближенные, включая Заман-бека, тоже были щедро одарены. Эмир в долгу не остался и подарил путешественникам четыре лошади и десять верблюдов. II, уж конечно, не его в том вина, если все десять издохли в два дня, едва караван вступил в горы. Дареному верблюду в зубы не смотрят…
А положение в экспедиции сложилось неприятное, трудное. Возвращаться нельзя, а идти вперед с оставшимися старыми верблюдами было рискованно. Но это оставалось как единственный выход…
Бросив лишние вещи и кое-как навьючив оставшиеся, Пржевальский привел караван на плоскогорье Юлдус и отправил казака и переводчика в Кульджу просить о помощи.
Три недели прошли в ожидании. Питались лишь тем, что давала охота, а она скудной была в этих местах… С горькой усмешкой вспоминал Николай Михайлович сахарные лепешки и взбитые сливки, коими угощал их в Курле эмир…
И еще этот конвой… Человек двадцать всякого сброда, якобы провожатых, навязал эмир путешественникам. Сзади и впереди каравана ехали солдаты, рядом с Пржевальским и Эклоном тоже, возле каждого из казаков также приставлены люди. Всякое общение с местным народом исключено было полностью. Под страхом смертной казни запрещалось приходить к русским.
Конечно, Пржевальский преотлично понимал истинную причину подобных строгостей. Якуб-бек переживал тяжелое время. Богдоханская армия теснила его, и государство эмира, судя по многим признакам, вот-вот должно было пасть. А русское правительство, на помощь которого, видимо, эмир рассчитывал, или, во всяком случае, на то, что оно не станет помогать богдохану, — русское правительство соблюдало полный нейтралитет. Якуб-бек и без того нервничал, а тут еще эти гости…
В общем, Пржевальскому, несмотря на всякие сложности — постоянный надзор, подозрительность, — все-таки повезло, Оп и в этом отдавал себе отчет. Еще годом раньше путешествие на Лобнор было бы в принципе невозможно, поскольку в то время Якуб-бек но боялся китайцев и заискивать перед русскими, угождать им, давая разрешение на путешествие по Йэттишару, было ему ни к чему.
Но и чуть позже, всего парой месяцев позже, предпринять путешествие к озеру не удалось бы: после смерти эмира его государство молниеносно стало разваливаться и весь Восточный Туркестан охватила великая смута. Какие уж тут могут быть путешествия…
Вот ведь как повезло: он пришел в Йэттшпар именно в тот краткий отрезок времени, в тот самый момент, когда это было возможно. Везуч Пржевальский!
Ори прошли через плоскогорье Юлдус, спустились в пояс лугов, слушая щебет ласточек, клекот уларов — горных куропаток и свист стенолазов, перевалили еще через один горный хребет и в верховьях реки Цанма вошли в тихую ароматную сень еловых лесов. А дальше, в долине, густая — в пояс трава, мягкая черная почва, пропитанная водой и густо усеянная цветами. Хорошо они пополнили здесь свой гербарий…
В первых числах июля караван вернулся в Кульджу. Страшной жарой, не стихающей ни ночью ни днем, встретил их город. Первая часть задуманной экспедиции завершилась успешно. Таинственный Лобнор перестал быть таинственным. Его берега детально обследованы, его очертания впервые в истории науки легли на карту. Пржевальский и в этот раз добился чего хотел. Теперь в Тибет, в Лхасу.
Судьба, однако, распорядилась по-своему. Только в Кульдже из газет он узнал, что еще весной Россия вступила в войну с Турцией. Мог ли он, офицер Генерального штаба, как ни в чем не бывало продолжать путешествие, если отечество переживало свой трудный час? И Пржевальский, как только узнал о войне, шлет телеграмму в Петербург с просьбой отозвать его в армию. В дневнике Оставляет такую запись: «В подобную минуту честь трепу от оставить на время мирное путешествие и стать в ряды сражающихся».
Брахмапутра может еще подождать. Звуки сражений ни берегах Дуная призывают его.
Томительное, тягостное выжидание ответа в Кульдже. Отдыхается, несмотря на огромную усталость, плохо. Виши! тому невыносимая жара и странная, до крайности неприятная болезнь, выразившаяся в появлении нестерпимого во всем теле зуда, от которого никак не удается избавиться. И Федя Эклон, как на грех, тяжело заболел но то горячкой, не то лихорадкой. Шесть дней ничего есть не мог. Позарез нужен был лед, а где его взять в таком знойном месте? Хорошо, помог русский доктор — неведомо где достал он лед и поставил Федора на ноги. Но еще педелю не мог он подняться с постели.
Все это время Пржевальский тоже чувствовал себя плохо — донимал осточертевший зуд, происхождение которого оставалось неясным, усталость, накопленная в экспедиции, по-прежнему не проходила, да и тяжелое состояние Федора серьезно его беспокоило.
Из Петербурга пришла ответная телеграмма с приказом продолжать экспедицию, а вскоре за ней и письмо от матушки. Все ее послание было проникнуто заботой о непоседе сыне, беспокойством о его здоровье. Старушка радовалась, что Николая Михайловича произвели в полковники, и выражала надежду по возвращении увидеть его генералом.