Вот какую историю Никифор потом рассказал. После того как они расстались с Калмыниным, Егоров преследовал раненого яка до темноты. Потом спохватился, бросил его, не добив, и стал возвращаться. Очень быстро он понял, что заблудился и оказался в местности, совершенно для него незнакомой. Всю ночь бродил, временами останавливался, кричал, надеясь услышать ответ, да только напрасно. А ночь выдалась холодная, ветреная…
Первые три дня он не смог найти никакой пищи. Изредка, если попадались, жевал кислые листья ревеня и пил много воды. Самое странное из того, что он рассказывал, будто есть совсем не хотелось, бегал по горам легко, как зверь, и мало уставал. Обувь меж тем износилась вконец — до такой степени, что он остался босым. Тогда он разрезал парусиновые штаны, обвернул лоскутьями ноги и обвязал сверху обрезками поясного ремня. Конечно, такая обувь не могла продержаться долго на острых камнях, и скоро подошвы обеих ног покрылись кровоточащими ранами.
Однажды за все время ему повезло: из винтовки удалось подстрелить зайца. Мясо Егоров съел сырым, а шкуру подложил под раны — так было несколько легче. Тем не менее раны невыносимо болели, особенно после ночей. Встать и сделать первые шаги было настоящим мучением, поэтому он выбирал место ночлега на склоне горы, чтобы сначала было удобнее ползти какое-то время на четвереньках. И только потом мог, стиснув зубы, подняться.
Огонь он все же сумел добыть. Выстрелив холостым патроном, в который вместо трута запихивал кусочек ткани, оторванной от фуражки, Егоров раздувал тлеющую ткань и поддерживал огонь, насколько было возможно, собирая для топлива сухой помет диких яков. Этот же помет он клал ближе к телу под рубаху спереди и со спины, чтобы хоть как-то согреться ночью. Да только мало эта уловка спасала…
Дойдя до полного отчаяния после шестой морозной ночи, Егоров решил выстирать рубашку в чистом ключе и больше не мучиться. И надо же было так случиться, что именно в этот день он повстречал караван!
«И как тут не говорить мне о своем удивительном счастии? — думал Пржевальский. — Опоздай мы днем выхода с роковой стоянки или выступи днем позже, наконец, пройди часом ранее или позднее по той долине, где встретили Егорова, несчастный, конечно, погиб бы, наверное. Положим, каждый из нас в том был бы в том неповинен, но все-таки о подобной бесцельной жертве мы никогда не могли бы вспомнить без содроганья, и случай этот навсегда остался бы темным пятном в истории наших путешествий…»
Двое суток стояли на месте, выжидая, когда Егоров настолько поправится, что сможет сидеть на верблюде, и, лишь потом двинулись далее. Совсем теперь другое настроение у людей, и совсем другой видят они дорогу!
…Лобнорское, предыдущее свое путешествие, Пржевальский считал неудачным. На него сыпались награды, всякие почетные избрания, его заграничный оппонент, председатель Географического общества барон Рихтгофен, сам предпринявший безуспешную попытку проникнуть в Тибет, выпустил даже брошюру о Пржевальском, где характеризовал его как «гениального путешественника».
Он же, Рихтгофен, к голосу которого прислушивались географы Европы, написал: «Заслуги Пржевальского приняли размеры, заслуживающие крайнего удивления». А сам Пржевальский был недоволен. И можно попять отчего: главная цель — исследование Тибета — от него ускользнула.
Он избавился наконец от мучительной болезни, набрался сил и все ждал, что «недоразумения» с богдоханским правительством уладятся до такой степени, когда можно будет продолжить прерванный путь.
Напряженная ситуация, однако, но только не ослаблялась, а, наоборот, делалась более сложной. Пржевальский понял, что может вообще не дождаться благоприятного момента для экспедиции, и начал готовиться к ней.
Федя Эклон, теперь уже прапорщик, слава богу, готов с ним идти. Из Федора вышел отличный препаратор и верный, падежный товарищ, послушный и исполнительный. Он и теперь будет заниматься зоологической коллекцией. Кого же еще взять? Разве его приятеля по училищу Всеволода Роборовского? Прапорщик Роборовский произвел на Пржевальского самое что ни на есть благоприятное впечатление: представился, щелкнув каблуками, Всеволодом Ивановичем, а сам-то юный совсем… Однако изрядно рисует — превосходно даже рисует, показал свои работы. Кроме того, умеет снимать местность, да и гербарий собирать ему приходилось. Характер как будто уживчивый, здоровье отменное. А большего-то при коротком знакомстве мало что о ком-либо скажешь.
Пренебрегая колдовским значением чертовой дюжины, Пржевальский набрал в экспедицию тринадцать человек и в конце февраля семьдесят девятого года собрал всех в Зайсанском посту. Были тут, конечно, и Дондок Иринчинов, и переводчик Абдул Басид Юсупов, ходивший с ним на Лобнор. Каждого человека Пржевальский отбирал сам и с каждым беседовал, зная на собственном опыте, как важно правильно выбрать спутников.
Особое внимание уделялось вооружению: в краях, куда собирались идти, было далеко не безопасно. У каждого за плечами винтовка Бердана и по паре револьверов «смит и вессон» в кобурах у седла. Кроме того, за поясом каждого штык для винтовки. Ну и еще восемь штук охотничьих ружей.
Осмотрев придирчиво свой арсенал, Пржевальский счел боевое и охотничье снаряжение «вполне удовлетворительным».
Не забыл он и о подарках, без которых не обойтись в таком путешествии.
Что касается денег, то в «кошельке» у Николая Михайловича было десять пудов серебра, купленного в Семипалатинске в больших и маленьких слитках. Серебро, принимаемое только по весу, служило главной ценностью в торговле во всей богдоханской империи.
С радостным чувством и с большой надеждой начинал Пржевальский дорогу. Только сейчас, у порога пустыни, он по-настоящему понял, как сильно хотел увидеть ее. Светлые, возвышенные мысли о важности цели, к которой он так стремился, об открытиях, которые предстоит сделать, все эти мысли окрыляют его. Он верит в свою поезду!
Джунгарская пустыня их встретила бурями. Бурые тучи песка и пыли мрачным покрывалом застилали небо, и солнце сквозь него слабо просвечивало. Бури возникали с поразительным постоянством в девять-десять утра и лишь к закату стихали. Ветер, стремительно набиравший мощь, приходил всегда с севера или северо-запада.
Как только появлялись первые признаки бури, караван останавливался. Казаки спешили развьючить верблюдов, уложить их на землю, разбить палатки. В палатках, уже дрожащих от натиска буйного ветра, торопились укрыть собранные в дороге коллекции, ящики с инструментами и оружие. Потом, внимательно оглядев снаряжение, оставленное подле флегматично жующих верблюдов и бросив взгляд в небо, Пржевальский и сам укрывался в палатке вместе с Эклоном и Роборовским. Из другой палатки доносились приглушенные голоса казаков. Десять жестоких бурь в апреле и семь в первой половине мая пришлось пережить путешественникам.
Пржевальский первым из всех исследователей Центральной Азии заинтересовался постоянством бурь в Джунгарской пустыне и дал ему объяснение.
Скудна жизнь в Джунгарской пустыне. На всем ее огромном протяжении не встретить ни единого дерева, лишь саксаул подставляет солнцу голые скрюченные ветви. Низкорослый хвойник эфедра стелется кое-где над песками, да реамюрия, так похожая на траву, иногда встретится на лессовой глине. Сухая полынь, побелевшая от жгучих лучей, кустистый, с длинными тонкими ветвями и жиденькими метелками дырисун, растущий подле редких ключей, — немного растений кормит пустыня…
Зато в распадках между подножиями высоких холмов можно встретить ревень, иногда сверкнут маленькой алой головкой тюльпаны.
Пржевальский старался как можно скорее пройти пустыню, но все исследования по мере продвижения им выполнялись неукоснительно. Описав детально каждое из встреченных по дороге растений, уж конечно же, не обошел он вниманием птиц и животных. Нет-нет промелькнет вдалеке быстрая антилопа харасульта, антилопа сайга, кулан, дикий верблюд, обитающий в южных песках, ну и, безусловно, самое редкое и самое удивительное из всех здешних животных — дикая лошадь. Лошадь Пржевальского. Животное, им открытое и им же описанное.
Только в Джунгарской пустыне и только в самых диких ее местах можно повстречать дикую лошадь. И больше нигде на земле. Киргизы называют ее «кэртаг», монголы — «тахи», и ни один европейский ученый никогда не видел ее.