Пржевальский шел не таясь, открыто, зная твердо, что в минуту опасности может рассчитывать лишь на себя самого и на своих товарищей. Это очень мало значило бы для какого-либо другого человека, и это очень много значило для него.
Всякий раз, выступая в большую дорогу по Азии, приходилось ему выслушивать такие напутствия, которые останавливали других, отнюдь не робких людей. Вот и теперь пугали его глубокими снегами, через которые ни за что не пройти, мучительными болезнями от большой высоты, разбойниками, наконец, которые, по самым точным сведениям, уже дожидаются чужеземцев в узких горных ущельях, — зачем же идти на верную гибель?!
Во второй половине сентября семьдесят девятого года караван, постепенно поднимаясь и обходя препятствия, ступил на последнюю ступень перед Тибетским плато. Все вокруг — и природа и звери — как-то сразу, будто бы по волшебству, стало другим. Словно бы иной мир раскрыл перед ними свои ворота…
Неподалеку от лагеря спокойно паслись табуны куланов, мирно разгуливали дикие яки, легкими, быстрыми прыжками проносились тонконогие антилопы. Животных совершенно не беспокоило близкое соседство с людьми!
И птицы здесь обитали другие, каких редко встретишь на низких равнинах. Право же, временами Николаю Михайловичу казалось, что он попал в первобытный рай, где животные еще не привыкли видеть в человеке опасность…
Но то был рай лишь для животных. Огромная высота давала людям знать о себе буквально на каждом шагу: одышка, учащенное сердцебиение, головокружение, быстро появляющаяся усталость… Трудно привыкать ко всему атому было…
Погода тоже переменилась. Еще неделю назад путешественники изнывали от жары, а теперь наступили холода, налетели снежные бури. Подошла и зима — морозная, вьюжная. Люди и животные выбивались из сил, продвигаясь вперед. В экспедиции была только одна войлочная юрта, в которой не могли все поместиться, и казакам приводилось ночевать в тонкой палатке, служившей прибежищем и в жаркой пустыне. Николай Михайлович всегда знал казаков ночевать к себе в юрту — для двоих-то, если хорошо потесниться, место выкроить можно, но они редко соглашались, а чаще отказывались.
Положение сложилось серьезное. Ударили морозы за двадцать градусов, табуны диких животных, спасаясь от холода, проходили навстречу людям и направлялись на юго — восток — в низкую теплую долину. Проводник, забитый и запуганный князем, твердил только одно: «Плохо будет… Погибнем все… Пока не поздно, надо вернуться…» Но Пржевальский и слышать о том не хотел. «Будь что будет, а мы пойдем дальше!» — говорил он товарищам, и ни одни не выказал и следа сомнения и неуверенности.
Л проводник все охал, все пыл, по целым дням не выходил из палатки, где только и делал, что спал, а если не спал, то стонал и молился. Глядя на него, Пржевальский понял, почему такие люди столь часто, как ему говорили, гибнут в Тибете: они не умеют, не могут бороться за жизнь.
Сам же он все чаще теперь вспоминал теплые осенние дни на последней ступени перед Тибетским нагорьем — привольные пастбища со множеством яков и антилоп, Ро-боровского, долгими часами сидящего на теплых камнях с картоном на коленях и карандашом в руке. Вспоминал обильную охоту — не то что теперь, тогда он выслеживал большое стадо куку-ямаиов и стрелял до тех пор, пока ствол винтовки не стал горячим. Животные, не видя его, спрятавшегося на вершине в камнях, метались в тесном ущелье, а он, словно одержимый, все стрелял и стрелял… Как-то нехорошо ему сделалось, когда вспомнилась эта охота… Ведь не нужно было столько добычи, сколько тогда настрелял… И откуда только приходит эта жуткая страсть…
Несколько дней они простояли на месте, выжидая, когда стихнут или хотя бы полегчают морозы. Верблюды и лошади от бескормицы исхудали, а искать прошлогодние пастбища, занесенные снегом, они не решались. Проводник признался наконец, что не знает, куда дальше идти, и Пржевальский принимает решение направиться прежним путем к горам, белой стеной встающим на юго-западе.
От обилия снега, от нестерпимого сияния, что от него исходило, заболели глаза. От резкой, ослепляющей боли страдали не только люди, но и животные. У Пржевальского были синие очки, но они не спасали, поскольку с боков отраженный свет все равно бил в глаза. Казаки же завязывали себе глаза темными тряпками, а проводник — пучком черной шерсти из хвоста дикого яка.
Путники шли неподалеку от тех мест, где Пржевальский уже побывал зимой 1872/73 года. Прошли мимо громадного, неизвестного географам хребта, который Пржевальский, отдавая дань великому землепроходцу, назвал хребтом Марко Поло и снял на карту его.
По удобному и пологому склону караван поднялся на перевал через этот хребет, лежащий на высоте около пяти тысяч метров, и скоро вышел в долину, расположенную между двух рек. Морозы еще держались, особенно цепко по ночам, а днем, когда пригревало солнце, в довольно глубоком снегу появлялись проталины, как бы обещающие недалекие уже весенние дни.
В горах одного из хребтов на севере Тибетского плато путники стали встречать разных животных — архаров, антилоп, зайцев, пищух-землероек, на которых с усердием охотились пестрые, необычного вида медведи.
Добыв одного из них и хорошенько его вблизи рассмотрев, Пржевальский видит, что открыл новый, еще не описанный вид. По величине этот медведь таков же, как и русский медведь, а голова светло-рыжая, грудь рыжевато-белая, от которой идет к холке широкая белая полоса. Бока бурые, ноги черные с белыми когтями, а задняя часть туловища темно-бурая с алым налетом. Разве только попугай может сравниться своими великолепными красками с этим красавцем!
Свою находку Пржевальский назвал «медведем-пищухоедом», или «медведем заоблачным», поскольку обитает он на всем пространстве нагорья, но в зоологию он пошел как тибетский медведь. Николай Михайлович тонко, наблюдательно описал повадки и образ жизни открытого зверя, Роборовский же сделал прекрасный рисунок для будущей книги.
А проводника пришлось изгнать из отряда. Караван поднялся на вершину горной гряды, а перевал через нее никто не мог отыскать. Проводник повел наугад дорогой трудной, проходящей то по склонам, а то по ущелью, снова вывел караван на горный гребень, потом спустил в небольшую болотистую долину, покрытую кочками, где верблюды и лошади поминутно падали и еле могли продвигаться. Когда же проводник объявил, что он «немного» заблудился, терпение Николая Михайловича лопнуло. Проводнику выдали на дорогу продукты и отпустили на все четыре стороны.
Положение, в которое попала теперь экспедиция, оказалось до крайности неприятным и трудным. Вокруг на многие сотни верст ни души, и идти куда — неизвестно. Охоты не было, и людям пришлось выдавать по паре пригоршней ячменя на брата. Верблюдам вспороли несколько вьючных седел ради соломы, которой они были набиты, — другую пищу невозможно было достать. Опасность над караваном нависла серьезная.
Отряд прошел насквозь всю долину, по-прежнему не встретив ни следа пребывания здесь человека, и стал преодолевать новый горный хребет.
Все это время Пржевальский непрерывно работал: снимал местность, наносил на карту реки, новые горы, определял высоту местности, описывал встреченных животных и найденные растения. Одно из них, чахлое, невидное, бережно взятое из-под грязи и снега, оказалось новым родом, неизвестным прежде ученым. Его назвали позже «пржевальскией тангутской».
Трудной, мучительной оказалась дорога через этот хребет. Она вилась мимо зазубренных скал, шла вдоль обрывов, обходила глубокие провалы, разломы. И наконец вышла к верховью Янцзы.
И снова обильные пастбища в широкой долине, стиснутой на горизонте рядами гор, снова многочисленные стада куланов, яков и антилоп. В какие же крайности бросала путешественников их походная жизнь! Жара и морозы, голод и изобилие пищи, низкие зеленые долины и высокогорные равнины, покрытые снегом, — все здесь, в срединном Тибете…
Как-то раз во время одной из бесконечно многих охот, преследуя раненого яка и выпуская пулю за пулей, Пржевальский обнаружил, что осталась лишь пара патронов. Огромное животное, словно бы почувствовав это, остановилось и повернулось к охотнику. Затем кинулось на него. Пржевальский хладнокровно послал в цель обе пули, но животное они не остановили. Безоружный стоял стрелок перед разъяренным животным. Что тут оставалось делать… Пржевальский достал из за пояса мохнатый ячий хвост, собираясь метнуть его в глаза, на мгновение ослепить, остановить и в это время нанести удар прикладом по голове. Хотя и понимал, конечно, прекрасно: неопасен такой удар яку, если и штуцерная пуля, посланная чуть под углом в череп, его не берет…