Еще смертельно опасный момент, запомнившийся на всю оставшуюся жизнь…
Як почему-то остановился, когда его и охотника разделяло несколько шагов, наклонил низко рога и стал глядеть в упор налитыми кровью глазами. Неизвестно, сколько ото продолжалось — минуту или две, но як перестал размахивать хвостом, поднял голову, и Пржевальский, поняв, что раздражение животного улеглось, принялся потихоньку отступать. Потом он пригнулся к земле и пополз, не спуская с яка настороженного взгляда.
Позже, вспоминая в деталях все случившееся на этой охоте — свой азарт, беспечность, из за которой он едва не погиб, Пржевальский дал себе слово не выходить из лагеря, не взяв запасную — как раз на такой случай — коробку патронов.
Мрачная перед ними лежала дорога… Не каждый из попавших сюда мог бы преодолеть все невзгоды, которые она уготовила в изобилии. Время от времени путешественникам попадались человеческие черепа, выбеленные песком и солнцем кости караванных животных. Однажды они увидели труп богомольца, объеденный воронами, грифами и волками. Никто не узнает о последних минутах безвестного странника… Тощая дорожная сума, посох, который никто уже не возьмет в руки, глиняная чашка, которая никогда не согреется рисом, мешочек с чаем… Скоро все заметут песком ветры пустыни…
Глядя на то, что осталось от человека, Пржевальский думал о превратностях судьбы в жизни странников, о тех лишениях, которые они неизбежно встречают в пути, и о том, что никто из них не знает, где кончится для него дорога…
А сам он? Разве он знает? Только об одном мечтает: чтобы дорога для него не кончалась и чтобы всегда приводила домой.
Переправившись по льду на другой берег притока Янцзы, они ступили на обширное плато, полого поднимавшееся к хребту, укрытому накидкой вечных снегов. Таила — самый высокий из всех встречных хребтов… Его тоже надо было пройти.
Все выше и выше шел караван. С трудом передвигались животные, и людям тоже каждый шаг давался с трудом. Шли по неведомо кем пробитой тропинке, покрытой льдом. Верблюды скользили, падали, и поднять их стоило немалых усилий. Пришлось посыпать тропу песком и мерзлой глиной.
Еще четыре верблюда остались лежать в снегу позади каравана. Окостенелыми, негнущимися на морозе пальцами снимали казаки с них вьюки… Пржевальский, превозмогая боль в обмороженных обеих руках, снова и снова брался во время съемок за потяжелевшую вдруг буссоль…
Спроси, что лучше, предпочтительнее — изнуряющее, испепеляющее солнце летней пустыни или ее морозные ветры — право же, не смог бы ответить… Летом мечтаешь о холоде, а зимой — о тепле… Вечно нам хочется того, чего у нас нет… Но какие же это жгучие крайности — пламень и лед — зной пустыни и стужа нагорья!
На пути к перевалу они впервые набрели на людей. Несколько всадников с пиками в руках пришпорили лошадей и поскакали навстречу. За поясом каждого был не то меч, не то сабля, за спиной — фитильное ружье.
Когда они подскакали ближе, Пржевальский увидел, что это были еграи — северотибетские кочевники, о которых издавна ходила дурная слава как о людях, промышлявших разбоем. Они торговали скотом, но и не упускали возможности облегчить караван, если он попадался на их пути. Еграи нарочно перекрывали дороги, ведущие в Лхасу, столицу Тибета, и обратно, устраивали засады на перевалах и поджидали торговцев и богомольцев.
Приблизившись и обнаружив странных людей, совершенно их не боявшихся, еграи спешились и попытались кое-как объясниться с помощью жестов: по-монгольски они не понимали. С большим интересом разглядывали они ружья казаков, оживленно споря при этом.
Получив несколько щепоток табаку, они вскочили на лошадей и вернулись к своим, поджидавшим поодаль, Нехорошее предчувствие запало в душу Николая Михайловича, и он приказал быть готовыми к любой неожиданности. Он верил своим предчувствиям.
В тот день, когда караван преодолел перевал через горы Таила, еграи появились в лагере русских, якобы желая продать им масло. Их было человек семнадцать, не менее. Зорко наблюдавший за ними Пржевальский увидел, как один из еграев украл нож, висевший на поясе Абдулы Юсупова. Юсупов тут же спохватился и стал требовать свой нож обратно. Похититель без лишних слов — да и какие уж тут слова, если люди не понимают друг друга — выхватил саблю и с размаху ударил ею Юсупова. Хорошо, клинок был дрянной и прорубил только шубу, руки не задев…
Другой еграй без промедления с пикой наперевес кинулся на помощь товарищу… Роборовский стоял ближе всех к Юсупову, перехватил нападавшего и переломил его пику. Остальные еграи тоже схватились за пики, повыхватывали сабли, зажгли фитили ружей — и пошла рукопашная схватка.
Пржевальский, надеясь справиться с нападавшими без помощи ружей, да и применить их было бы затруднительно в свалке, громким голосом, перекрывавшим все крики, отдал приказ не стрелять. Еграи, находившиеся в отдалении, очень метко стали метать из пращей камни, из-за ближайших скал раздалось несколько выстрелов… Мгновенно оценив положение, Николай Михайлович понял: медлить больше нельзя.
Сделав несколько выстрелов из скорострельных ружей, казаки разогнали напавших.
Перенеся лагерь на новое — открытое место, путешественники выставили караул и расположились на ночь, положив подле себя оружие. Бессонная, тревожная ночь…
На другой день отряд двинулся к ущелью.
Осторожно, приготовясь к любым неожиданностям, вводил Пржевальский своих людей в узкий проход меж скал…
Но было тихо. Лишь звуки шагов и стук лошадиных подков по камням гулко отдавались в стенах ущелья. Вот уж и выход из него недалек… Не видно ни одного человека из нападавших… Ускорив шаг, караван вышел на широкую равнину, и Пржевальский спокойно вздохнул.
Пять дней спускались они с перевала. Стало заметно теплее. Ежедневные бури, прежде терзавшие их, сделались мягче. Снег сохранился лишь на северных склонах. Спустившись в долину реки Сапчу, путешественники впервые увидели черные палатки тибетцев, меж которых паслись стада баранов и яков. Завидев караван, тибетцы подъехали ближе, предложили купить баранину, масло, сушеный творог чуру.
Временами Пржевальский ненадолго останавливал караван — давал отдыхать людям, животным и сам отдыхал в перерывах между съемками местности. Но мысли о Лхасе, уже недалекой, наполняли его нетерпением и заставляли двигаться дальше на юг. Местность по мере продвижения в этом направлении понемногу все повышалась, бугрилась небольшими холмами, лежащими на кочковатых болотцах. Повсюду были разбросаны валуны. Непривычный, дикий пейзаж…
Как-то уже на втором переходе в речной долине каравану повстречались трое монголов, одного из которых Пржевальский знал по Цайдаму. Они принесли неожиданные тревожные вести. Среди тибетцев, оказывается, распространился слух, будто русские идут в Тибет, чтобы похитить далай-ламу. Народ, как водится, слухам поверил, и в Лхасе возникло сильное возбуждение.
Крепко озадачило и огорчило это Николая Михайловича… О таком повороте в делах он и думать не мог. Шел, преодолевая всякие мыслимые и немыслимые трудности, веря, что, кроме природы, ничто не воспрепятствует достигнуть Лхасы, а вон ведь как обернулось… Главные-то трудности, оказывается, все впереди…
Как эти слухи возникли, кому они были на руку, об этом можно было только догадываться. Ясно — не в самом Тибете родились они… Издалека, скорее всего от богдоханских властей, прикатилась нелепая весть…
Вскоре произошла и официальная встреча с тибетскими чиновниками и их конвоем, с вежливыми, но настойчивыми вопросами о том, что привело русских в Тибет, какие они преследуют цели.