Пржевальский отвечал: цели только научные, а пришли они посмотреть неизвестную для них страну, людей, узнать, какие в этих землях водятся животные, какие произрастают растения.
Видя необоримую решимость русского начальника продолжить свой путь, чиновники просили его оставаться на месте, пока они не получат ответ из Лхасы. Нарочный же в столицу будет послан немедленно. Ждать надо недолго: при благоприятном пути гонец обернется туда и обратно дней за двенадцать.
Николай Михайлович не знал, что в это самое время между русским посланником в Пекине и богдоханским правительством шла столь же тягостная, как и выжидание Пржевальского, переписка. Посланнику сообщали о том, что в настоящее время о судьбе русского путешественника ничего не известно, что местность, лежащая между Цайдамом и Сычуанью, чрезвычайно опасна для любых путников, поскольку изобилует разбойниками. Поэтому правительство не может взять на себя ответственность за жизнь Пржевальского.
Посланник же в ответ уверял, что полковник Пржевальский, имея за плечами опыт предыдущих экспедиций, когда он из Кукупора прошел в Северный Тибет, безусловно, уже преодолел самую трудную часть пути и спустился в долины, где обитает оседлое население. И здесь как раз правительство может оказать ему содействие, раз выдало разрешение на въезд в Тибет и непосредственно в Лхасу. И снова уклончивый ответ, и снова затягивается вязкая переписка…
Но Пржевальский пока ничего об этом не знал. Он мучился от бессилия, от бездействия и нетерпеливо ждал возвращения нарочного. Впрочем, предчувствие, которому он всегда доверял, подсказывало: ждет он напрасно. С чего бы подобреть вдруг тибетским властям…
И все-таки времени даром он не теряет — описывает правы тибетцев, обычаи, их одежду, жилища. Его наблюдения на удивление точны, проницательны. Не имея возможности вплотную заняться изучением быта местных людей, он тем не менее видит многое.
Лишь охота на некоторое время отвлекала от огорчи тельных мыслей. Ягнятники и снежные или гималайские грифы постоянно прилетали к стоянке, привлеченные возможной поживой. Громадные птицы с размахом крыльев почти в три метра не боялись людей и подпускали к себе шагов на двадцать. Несколько прекрасных экземпляров этих птиц пополнили коллекцию и после необходимой обработки были упакованы для дальнейшей дороги.
Местные жители, постепенно забыв о страшном, грозящем смертью запрете, все чаще приходили в лагерь и с любопытством разглядывали вещи, их окружавшие. Роборовский, не теряя времени, брался за карандаш и бумагу. Завязалась кое-какая торговля, с помощью жестов сложились беседы. Удавалось иногда объясниться и с помощью нескольких слов.
Чего только не наслышались о себе путешественники… Тибетцы верили слухам, гласившим, что у русских по три глаза, что они неуязвимы для пуль, что они умеют делать серебро из железа и что им доподлинно все известно о будущем. К ним относились так, словно бы они пришельцы из другого мира. Да так ведь в каком-то смысле и было… Трудно, очень трудно чужие люди находят общий язык…
Через пятнадцать томительных дней появились наконец чиновники из Лхасы с сообщением: вместе с ними прибыл и посланник для переговоров, но оп, к сожалению, в данный момент нездоров и потому просил на слоних передать: в столицу велено не пускать.
Вот и все. Только теперь Пржевальский понял, как надеялся на благоприятный ответ…
С тяжелым сердцем приказал Николаи Михайлович сворачивать лагерь. Тибетские вельможи не уходили, смотрели. Пржевальский ждал еще писем, которые должны были прийти в Лхасу к тамошнему китайскому наместнику через русское посольство в Пекине. Но даже и и этом отказали. Только пообещали переслать почту обратно. Боялись — вдруг в тех письмах будет нечто такое, что вынудит его переменить уже принятое решение…
Вот и упакованы вещи, верблюды навьючены. Пржевальский машет рукой, приказывая двигаться в путь. Посланник и его свита стоят и долго глядят вслед каравану. До тех пор стояли, пока он не скрылся за поворотом в горах.
Невеселые, тяжкие мысли одолевали Николая Михайловича…
Они шли через суровый, неприветливый край. И снова, в который раз окидывая взглядом окрестности, Пржевальский подумал о том, как неприхотлив, нетребователен бывает в жизни порой человек, если остается в таких вот местах — диких, неприглядных, холодных, где и воздуха-то меньше, чем в низких долинах, и где дождь, снег, град и бури не прекращаются кряду весь год. А ведь живут же здесь люди… И раз не уходят отсюда, значит, привыкли, значит, не желают для себя лучшего места. Выходит, любая земля может прокормить человека, стать родной для него, если пустыня и такие вот места могут…
И как-то совсем неожиданно, внезапно нахлынувшим чувством ему вдруг захотелось домой. Дома и в морозы тепло.
А в это время ни в Пекине, ни в Петербурге ничего не было известно о судьбе экспедиции. Более того, пополз ли слухи о том, что экспедиция бесследно исчезла и что Пржевальский скорее всего погиб.
Как раз в эти месяцы из Китая вернулся венгерский путешественник граф Сечени, который сообщил, что, судя по всему, экспедиция Пржевальского находится в чрезвычайно трудных условиях. В газетах появились материалы, уже сдобренные солидной дозой фантазии, рассказывающие о том, что все спутники Пржевальского, не вынеся тягот пути, разбежались, что он ограблен и брошен на произвол судьбы в пустынях Тибета и если он еще не убит, то все равно скоро погибнет.
Петербургские газеты подхлестнули волну, и одна из них, «Голос», сообщила своим читателям, будто Пржевальский томится в плену. Патриотические чувства, однако, одержали верх над другими, и тот же «Голос» требует организовать поиски исчезнувшей экспедиции: «Ливингстона искали, Пайера искали, Норденшельда искали, а Пржевальского никто искать и не думает».
Как эхо, откликнулся «Исторический вестник»: «Мы с прискорбием узнали, что с Пржевальским случилось что-то недоброе… Стоило бы, однако, позаботиться о его судьбе».
Петербург, уже привыкший к триумфальным возвращениям Пржевальского, теперь всполошился. Никто ничего толком не знал, но в гибели путешественника мало кто сомневался. Говорили о его безвременной кончине, о том, как много еще сумел бы сделать, о том, что, будь у него надлежащие силы — усиленный казачий конвой и будь снаряжение лучше, никакой бы беды не случилось.
Всегда-то вот так: сначала вроде бы все хорошо, как будто человек и должен пробиваться и мучиться, делать что-то нужное не столько ему самому, сколько остальным, а потом, когда его уже нет, всем вдруг становится ясно, какой замечательный был человек и как в жизни трудно ему приходилось…
А он в это время был жив и даже здоров и вместе со всеми товарищами дружно шел через горы и пустыни Тибета в Цайдам. Откуда ему было знать, что дома и за границей его считают погибшим? Караван продвигался быстро — Пржевальский торопился в теплые равнины Цайдама, понимая, что и людям и животным нужно хорошо отдохнуть. Провизия давно была на исходе, и если что и подкармливало их, так это охота. Неизвестно, что и ели, если бы не удавалось настрелять горных куропаток уларов.
Еще один новый год — 1880-й был встречен в дороге, и горах. Снова приходят тоскливые мысли о доме, о матушке, так его и не дождавшейся, о полной неясности, застилающей путь впереди. Такое безрадостное возвращение…
Неподалеку от хребта Марко Поло в бесплодных холмах предгорья их встретила жестокая снежная буря. Мороз за двадцать градусов, жуткий пронизывающий ветер, заметающий снегом палатку и юрту до самого верха. Люди давно уже экономили пищу, а лошадей и верблюдов и вовсе кормить было нечем на этой земле. Хронометры, которые Николай Михайлович по обыкновению заворачивал и лисий мех, чтобы уберечь от мороза, и клал на ночь под голову, охлаждались настолько, что их было трудно в руках удержать. У Пржевальского стыли пальцы, когда он часы заводил. Слабый огонь костра из-за недостатка топлива почти не давал тепла, и люди, прижимаясь друг к другу, старались хоть как-то согреться.
Потом последняя горная стена, закрывающая дорогу в Цайдам, еще один каменистый крутой перевал… Обессиленные верблюды не могли подниматься, их приходилось развьючивать и весь груз тащить на себе, а животных, опутав веревками, тоже вытаскивать наверх. И если бы все это делалось с сознанием достигнутой цели, что лишения эти последние усилия после победы, все было бы легче тогда…