Отсюда Пржевальский выслал на разведку разъезд на поиски подходов к Желтой реке и переправы. Через четверо суток казаки вернулись, но без добрых вестей: всюду путь преграждают глубокие ущелья и высокие горы. К тому же нигде не найти корма животным. Каравану по тем местам не пройти.
Пржевальский отправился сам разведывать дорогу к устью Чурмына. Может быть, где-то там удастся найти переправу… Но тоже безрезультатно…
Все же перешли поближе к Хуанхэ и еще четверо суток искали возможности переправиться на другой берег. Тщетно… Быстрое течение, изобилие громадных камней в русле реки заставляли отказаться от мысли о переправе. Леса теперь поблизости не было, так что и плот построить они не могли. Путь далее был отрезан.
Он возвращается, но верит, что вернется сюда. Попытка не пытка. То, что не удалось сделать однажды, не заказано сделать в другой раз. Он достигнет верховьев Желтой реки с другой стороны — из Цайдама, проложив дорогу по нагорьям Тибета. Это не отступление. Это временное изменение плана.
Он решает все наступающее лето посвятить исследованиям восточной части Наньшаня и озера Кукунор. Там тоже много работы.
Экспедиция возвращается по местам, знакомым Пржевальскому, — через пустыни южного Алашаня, через горы, которые он проходил, через Дунюаньин, Старый князь давно умер, а его сыновья, унаследовав власть, стали совершенно иными людьми — «выжигами и проходимцами самой первой руки», настоящими самодурами-деспотами, единственная цель жизни которых — любой ценой вытянуть из подданных все, что возможно.
После Алашаня они шли средней Гоби — местами, открытыми и снятыми на карту за семь лет до того. Взгляд его по-прежнему зорок, внимателен. Описания встреченных новых растений и животных ярки и точны. Здесь, в Гоби, удается добыть два экземпляра великолепных аргали — горных баранов, оказавшихся новым видом.
Путешественники прошли невысокие горы Хурху, потом пустыню в четверть тысячи верст, заменили в пути палатку на юрту — нагрянули первые осенние холода и ступили на караванный путь, ведущий к Урге.
И вот, взойдя на последний холм, они видят перед собой широкую долину спокойной Толы и на фоне еще чистого, только что упавшего снега большой город с торчащими куполами кумирен, с зубчатыми стенами высокого храма и с бесконечным количеством глиняных фанз и войлочных юрт. Это Урга.
Словно иной мир лежал перед ними. Мир, где все знакомо, где можно услышать русскую речь, увидеть лица — теперь как будто бы не просто знакомые, а, можно сказать, родные… Вот уж и виднеется вдали светлое двухэтажное здание русского консульства — ближе, ближе оно… Вот они, усталые, грязные, оборванные, проходят через ворота консульства и такое чувство испытывают, будто за воротами родина, родная земля. Не думается как-то в этот момент, что до своей земли еще идти да идти…
Их радушно встречают, не знают, куда посадить на радостях — ведь считали погибшими всех, приятно терзают расспросами, суют долгожданные письма, которые они тут же, говоря что-то и улыбаясь, нетерпеливо вскрывают, жадно читают…
Потом чистая, теплая комната с деревянным вымытым полом, кажущаяся сказочным чудом после грязной и вонючей войлочной юрты, чистое белье и платье, еда — яство богов.
Право же, этим мужчинам, за девятнадцать месяцев преодолевшим множество гор и пустынь, все окружающее кажется сном…
Везде на их дальней дороге уже по родной земле, от Кяхты — в Верном (Алма-Ате), в Семипалатинске, в Оренбурге незнакомые люди выходили встречать, оглушали приветственными криками, рукоплесканиями, вручали бесчисленные телеграммы, поздравляющие с успешным окончанием путешествия. Оказывается, вся России переживала за них…
Морозным днем в первых числах января Пржевальский уже в Петербурге. На вокзале его встречают академики, журналисты, писатели, Семенов-Тян-Шанский. ставший вице-президентом Географического общества множество людей, следивших за судьбой исчезнувшей и внезапно появившейся экспедиции.
Его везут сразу в зал, где устраивается пышная, торжественная встреча, и снова поздравления, поздравления… «Все русское общество с напряженным вниманием следило за вашим шествием по среднеазиатским пустыням…» — говорит, обращаясь к нему, Семенов.
Успех экспедиции был признан огромным. Более четырех тысяч километров пройдены по неизведанным мес там и положены на карту, открыты новые горные хребты, новые виды и животных, и растений, собраны богатейшие зоологическая и ботаническая коллекции, впервые объяснено происхождение постоянных бурь, заметающих нагорья Тибета и Гоби, подробно описан ландшафт мест, где прошла экспедиция.
Чего же еще желать? Больше в таких условиях не смог бы сделать ни один человек. Странно, что поняли его современники, обычно-то полное признание и слава приходят значительно позже…
Награды посыпались одна за другой, и Николай Михайлович едва успевал принимать. Во-первых, сам он и иге участники экспедиции получили ордена. Потом его набрали почетным доктором зоологии Московского университета, почетным членом Русского географического общества. Различные европейские географические общества также избрали его своим почетным членом, а Британское общество присудило золотую медаль. В обращении этого общества говорилось о том, что достижения русского путешественника превосходят труды всех других исследователей со времен Марко Поло. Да так ведь и было.
Всякие торжества, чествования, званые обеды несказанно тяготили Пржевальского. Всевозможные издания просили написать автобиографию, просили разрешения сделать портреты, он отбивался, сердился: «Я имею так много неотлагательных работ, что заниматься жизнеописанием пет времени да и желания». Узнав о решении Петербургской городской думы повесить в зале заседаний его портрет, на что отпускалось полторы тысячи рублей, гут же отказался от этой чести и попросил употребить деньги на более полезное дело.
Долго оставаться в Петербурге он не мог — в городе дышалось плохо, начинались несносные головные боли, кашель, да и сами городские степы давили его. К тому же совершенно нетерпимы сделались люди — навязывались в знакомство, зазывали на парадные обеды, одолевали бесконечными просьбами хлопотать за кого то, кого он и не знал никогда. Ну разве можно что-то путное сделать при таком-то вокруг коловращении…
Уехал в деревню. Обнял сотрясающиеся от рыданий плечи старой Макарьевны. Долго стоял молча возле могилы матушки.
Поздно вечером, лежа в темноте на своей царской по стели из ячьих хвостов и уже засыпая, подумал: «Вот я и вернулся…»
Жаркое лето 1888 года
Легкий ветер шевельнул ситцевые занавески и окне, вдохнул в комнату запахи травы, листвы и цветов. Сидевший за столом Пржевальский оторвался от рукописи, поднял голову. Рука, потянувшаяся было к чернильнице, остановилась, опустила перо на стол.
Николаю Михайловичу показалось, будто до него донесся сушкий запах прогретого солнцем песка, и он, чтобы проверить себя, полной грудью вдохнул. Нет… Показалось… Да и откуда такому запаху взяться здесь, среди смоленских лесов… Разве что согрелась узкая полоска у озера…
Пржевальский поднялся, вышел из хатки. Стоял ясный, солнечный день. Из сада и из леса неслось пение птиц, вдалеке слышался голос Макарьевны, выговаривавшей повару Архипу за что-то. Лениво пробрехала где-то собака. Родные, домашние голоса и звуки…
Николай Михайлович вернулся в прохладный сумрак дома, вновь сел за стол. Перед ним аккуратной стопкой бумаги лежала рукопись книги о пятом путешествии. А вообще как считать: по Тибету-то второе оно и четвертое по Центральной Азии. Никто столько дорог по Азии не исходил, сколько он… Может, и впрямь правы друзья, уверявшие, что пора дома осесть — предостаточно в жизни своей побродяжничал… Вот и Макарьевна старая — обмела как-то и без того сверкающие эполеты на генеральском мундире, висевшем в шкафу, всплакнула, как всегда, когда хозяйку, матушку его, поминала: «Не дождалась Елена Алексеевна увидеть тебя в мундире-то этаком… А как хотела… — И вдруг ни с того ни с сего: — Пора тебе, Николай Михайлович, генеральшей обзавестись…»