Странно — он все не мог привыкнуть, но первая радость от возвращения, встреч быстро ушла. Осталось такое ощущение, будто с окончанием путешествия расстался с чем-то бесконечно дорогим для него. Он знал, что терял: ту странническую жизнь, без которой совершенно не представлял своего дальнейшего существования. Бог знает когда теперь доведется увидеть эти ненавистные и уже снова желанные пустыни, вдохнуть чистый ледяной воздух гор… Надолго теперь со всем этим прощаться приходится. Если только не навсегда…
Он испытывал острую боль, когда думал об этом.
И еще одна нелегкая мысль возникла в тот день — самый первый день на родной земле: как ни бодрись, а годы идут, и мы с ними не молодеем. Не за горами Тибетскими тот день, когда не под силу станут тяготы трудных дорог и тогда — хочешь не хочешь — придется на вечные времена с такой жизнью проститься. Странно вот только — отчего же в самый первый радостный день об этом думается…
Во второй половине января восемьдесят пятого года его встречает уже Петербург. А в конце этого месяца Николая Михайловича производят в генерал-майоры и назначают членом военно-ученого комитета. Почетные избрания и всевозможные награждения следуют одно за другим. Пржевальский их принимает, но не забывает и о товарищах, разделивших с ним тяготы путешествия: кого сам повышает в чине, — была у него такая возможность, — за кого-то хлопочет. Он добился, чтобы каждый из участников экспедиции получил по обещанному военному ордену и в придачу денежную награду. Никого не забыл, обо всех позаботился.
О ближайших помощниках беспокоился по-отечески: Всеволода Роборовского решил пустить но своим стонам и засадил готовиться в Академию генерального штаба, а юного Петю Козлова послал учиться в юнкерское училище. Сам же, прихватив с собою полюбившегося особо Пантелея Телешова, поспешил в Слободу. Ну его, Петербург этот… На грош дела, на рубль суматохи.
В Слободе, посетив самые любимые места и вволю поохотившись вдвоем с Пантелеем, затворился в избушке и начал писать книгу о проделанном путешествии. День за днем, верста за верстой всплывали в его памяти, поднимаясь со страниц дневника.
Подвел итоги: путь за два года пройден огромный — 7815 километров по большей части вообще безо всяких дорог. На северной окраине Тибета открыта горная страна с могучими хребтами. Целый ряд из них, а также и несколько вершин названы русскими именами. Исследованы истоки Желтой реки, открыты и описаны большие озера — Русское и Экспедиция. В коллекциях собраны новые виды птиц, пресмыкающихся, млекопитающих, выловлены новые виды рыб, найдены и положены в гербарий новые виды растений.
Вот ведь сколько удалось сделать всего! Никто из путешественников не мог сделать столько, даже и кумиры его юности — великие Генри Стэнли и Давид Ливингстон.
Нет Пржевальскому равных. Он и отважный путешественник, и географ, и зоолог, и ботаник. Как-то после одной из первых экспедиций Николая Михайловича упрекнули в том, что он мало внимания уделял геологии пройденных стран. Пржевальский собрался тут же ликвидировать этот пробел. Неважно, что слава уже пришла, неважно, что он был широко известен и в научных кругах, а явился к крупнейшему русскому геологу Ивану Васильевичу Мушкетову и попросился в ученики. Тот хотя и удивился немного — Пржевальский ведь все-таки, — ио, конечно же, не отказал. И знаменитый путешественник прилежно, как усердный гимназист, занимался с учителем, пренебрегая тем обстоятельством, что был на одиннадцать лет старше учителя.
…Работа над книгой шла хорошо — предыдущие книги обогатили солидным опытом, и, кажется, у него были все основания, чтобы чувствовать себя умиротворенным, довольным. А ему было тоскливо. Дома ночевал в это время редко — все пропадал с Телешовым в лесах, возвращался, снова замыкался над книгой в избушке и как-то признался: «Простор в пустыне — вот о чем я день и ночь мечтаю». И грусть, почти постоянную грусть при этом испытывал…
Здоровье Николая Михайловича расстроилось как-то: он отяжелел, располнел, стали болеть ноги. Профессор Остроумов уверял: «Не беспокойтесь, ваш организм работает отлично», — но сам-то он чувствовал — какое уж там отлично… В письме Козлову, соскучившись, написал: «Твоя весна еще впереди, а для меня уже близится осень…»
Однако осень еще не зима. Он задумал новое путешествие в Центральную Азию и стал энергично готовиться. Другу своему Фатееву пообещал в письме: «Головой ручаюсь, что буду в Лхасе».
План у него был такой. Весной и летом восемьдесят девятого года Николай Михайлович собирался исследовать северо-западный Тибет, а с наступлением осени пойти в Лхасу, по возможности основательней с ней ознакомиться и двинуться дальше — в провинцию Кам, что лежит в восточном Тибете. На все это он рассчитывал потратить два года.
Экспедиционный отряд на этот раз оказался самым большим: двадцать семь человек. И денег на путешествие было отпущено достаточно много. Можно отправляться в дорогу.
Пржевальский весь в хлопотах, сборах. Только одно сейчас глубоко огорчает, просто выбивает его из колеи: болезнь Макарьевны.
Осень 1888 года. Последняя…
В Петербурге он задержался немного. Его столичная квартира быстро заполнялась ящиками с инструментами, оружием, книгами. Лопаты, кирки, веревки, посуда — все тщательно упаковывалось для дальней дороги. Николай Михайлович следил за сборами сам, внимательно осматривая и проверяя каждую вещь. Сейчас недоглядишь, потом уже поздно будет.
Восемнадцатого августа на Николаевском, ныне Московском вокзале собралось столько народу, что протолкаться к перрону было трудной задачей. Возле вагона, рядом с которым стояли Пржевальский и вместе с ним Роборовский с Козловым, а чуть сзади и Телешов, то и дело сверкали вспышки магния — репортеры спешили запечатлеть момент расставания.
Последние объятия, рукопожатия. Ударил колокол. Поезд тронулся. Роборовский, стоявший возле окна рядом с Николаем Михайловичем, взглянул ему в лицо и увидел в глазах его слезы. Тот смутился, сказал, оправдываясь: «Что же! Если вернемся, то снова увидимся со всеми. А если не вернемся, то все-таки умереть за такое славное дело лучше, чем дома. Теперь мы вооружены прекрасно, и жизнь наша дешево не достанется…»
В Москве его догнала телеграмма от управляющего Денисова, который сообщал о смерти Макарьевны. Хоть и ждал этой вести, а все равно горе тяжелой волной захлестнуло его. Хотел было тут же вернуться — еще можно успеть на похороны, но сумел себя удержать. Отправил письмо Денисову: «…тяжело, очень тяжело… Ведь я любил Макарьевну как мать родную… Тем дороже для меня была старуха, что и она любила меня искренно… Прощай, прощай, дорогая! — так и скажите от меня на могиле.
Оставьте для меня чашку и блюдце, из которых Макарьевна пила чай, и еще что-нибудь из ее вещей на память. Книгу, посланную Макарьевне, положите в мою библиотеку…»
И еще наказывал раздать самым бедным крестьянам сто рублей. Пусть помянут ее светлую память…
Из Москвы выехали двадцать четвертого августа. Николай Михайлович как будто оживился немного, обронил: «Опять впереди свобода и дело по душе… Но для успеха его необходимо прежнее счастье, которое да не отвернется ныне от меня…» Роборовский с Козловым видели: вроде бы отходит мало-помалу Пржевальский…
В Нижнем Новгороде перебрались они на пароход «Фельдмаршал Суворов» и под басовитый прощальный гудок отправились вниз по Волге. Время в эти дни плавания текло неспешно, как речная вода, погода держалась отменная, и Николай Михайлович вместе с Роборовским и Козловым подолгу оставались на палубе, сидя на белых плетеных стульях, глядя на плавно отходящие за корму берега и ведя негромкие разговоры об Азии. Иногда же они перекидывались мыслями в Слободу и тогда непременно вспоминали Макарьевну, умолкали и погружались в молчание.
Отчего-то Пржевальский снова заговорил о том, что и ему недолго жить осталось. Однажды вечером попросил Козлова: «Дай-ка мне свою руку, я посмотрю на ней линии. Ты ведь знаешь, что мне нагадали — моя жизнь коротка, а твоя… Твоя длиннее моей… Завидую я твоей молодости… А что, если меня не станет, пойдешь ли ты с кем-нибудь или нет?»