Он не только наблюдает, он исследует, пытается найти причины, оказавшие столь большое влияние на жизнь Желтой реки, и дает убедительное объяснение всему происшедшему. Здесь же, в долине, ему посчастливилось найти редчайшее растение — пугионий рогатый, известное науке лишь по двум экземплярам, что еще за сто лет до пего отыскал в Сибири известный естествоиспытатель Гмелин. Не знал Пржевальский тогда, что пугионий как величайшая ценность хранится в музейных коллекциях Лондона и Штутгарта, а то бы обязательно взял еще в свой гербарий.
Внимателен, проницателен взгляд Николая Михайловича. Он охотится, собирает растения, снимает местность на карту, ведет метеожурнал, дает геологическое описание пород, слагающих горы, и никогда не забывает о людях, в чьи земли пришел. Нравы, обычаи монголов, китайцев, их взаимоотношения в семье, друг с другом — он все успевает увидеть, все подмечает.
Случались в дороге и радостные минуты. Иногда после долгого и утомительного перехода, взмокшие от пота, в насквозь пропитанной пылью одежде они набредали на какой-нибудь ручей. С каким наслаждением сбрасывали они отяжелевшую одежду и погружались в чистую, оживляющую прохладой воду… Возле одного такого ручья они стали лагерем ради небольшого отдыха и ради охоты.
Монголы предупреждали его, что в этом ручье водятся хищные черепахи, с особенным удовольствием нападавшие на людей. Убивать их нельзя, поскольку они священны, ибо на их панцирях начертаны загадочные тибетские письмена. Единственное средство спастись — подвести поближе белого верблюда или белого козла, и тогда черепаха немедленно выпустит жертву.
Пржевальский посмеивался, выслушивая подобные увещевания, а казаки стали с опаской поглядывать на ручей: что бы там ни было, а береженого бог бережет.
А Николая Михайловича после его пренебрежения к святым существам и после прочих подозрений у местного люда, утвердившихся в то время, когда выискивал он растения, стали считать колдуном. Иначе откуда бы в нем такая сила и зачем ему всякие колдовские растения?
Подозрения утвердились, когда его увидели на берегу озера, занятого астрономическими наблюдениями. Вспомнив, что в то время года по ночам наблюдается множество падающих звезд, Пржевальский объяснил местным жителям, что занимается научными изысканиями, и в доказательство рассказал о звездах, которые каждый сможет увидеть ночью. Триумф был полный…
В другой раз, когда собравшимся любопытным не поправилось, как он «колдует», измеряя температуру кипящей воды, а нужно это было для определения абсолютной высоты местности, он объяснил, что совершает богоугодный обряд. Так и приходилось хитрить, где невозможно было попросту все объяснить, выдумывать всякое, лишь бы отвести подозрения и получить возможность спокойно работать.
Августовский зной застал их в дороге. Остались где-то позади развалины некогда оживленного города, одни лишь степы напоминают об ушедшей в прошлое жизни…
Путешественники вставали с рассветом, вьючили отдохнувших верблюдов, пили чай, неизменно любимый напиток, и выходили в дорогу. Пржевальский, выезжая во главу каравана, с тревогой глядел на небо и, если видел его чистым, безоблачным и если воздух лежал недвижным пластом, знал: день будет знойным, тяжелым.
Лишь первые два-три часа дороги сохраняли блаженную прохладу раннего утра, а потом наступала изнуряющая жара, от которой тяжелела голова, в глазах все плыло, и путников охватывало расслабляющее состояние, оставлявшее только одно желание: укрыться от жгучего солнца и пить, пить… Молчат казаки, обычно поющие в дороге казацкие песни. Медленно, как во сне, движется вперед караван… Тяжело ступают верблюды, обильно политые потом, и верный Фауст еле плетется, понурив голову…
Знойно летом в пустыне. Даже и не верится, что зимою здесь гуляют морозные ветры.
Только возле колодца люди и животные приходят в себя.
Один из казаков уже возится возле костра — и как только терпит близость огня в такой-то день — варит суп из зайца или куропаток, подстреленных по дороге. Если бы не охота, неизвестно, чем бы кормились… И вот обед готов наконец. Подняв крышку котла, казак снимает пробу, довольно покрякивает, и крышка тут же перевоплощается в блюдо, а в деревянные чашки, из которых утром чай пили, наливается суп… Странно, что в этакую-то жару хочется есть…
Во время одной из таких стоянок лошадь Пыльцова сорвалась с высокого берега в реку и утонула. Это стало большой потерей для экспедиции, поскольку другую лошадь купить было негде, и Пыльцову пришлось продолжать путь верхом на верблюде.
В первых числах сентября караваи подошел к степам Дунху. Обитатели города, привлеченные появлением каравана, почти все высыпали на высокую городскую стену, откуда хорошо просматривался противоположный берег Желтой реки, к которому и подходил караван. Вскоре через реку переправилась барка с солдатами, тут же потребовавшими у Пржевальского паспорт.
Город невелик и сильно разрушен дунганами. Жители, те, что спаслись, покинули город, остался в нем лишь гарнизон. Знал бы Пржевальский, в какую тяжбу ему здесь придется вовлечься, постарался бы обойти Дунху стороной…
Сначала мандарин, встретивший гостя напыщенно, долго вопрошал, кто этот человек с голубыми глазами и зачем пришел в чужие края. Пржевальский знал уже, как вести себя с такими людьми, и ответил, что путешествует исключительно ради удовлетворения своего любопытства, собирает всякие растения на лекарства, охотится, чтобы набить чучела птиц и показать их на родине.
Потом, расправив складки своей желтой мантии и придав лицу еще большую важность, мандарин выразил сомнение в подлинности паспорта, предъявленного Николаем Михайловичем. Можно было предположить все что угодно, только не это… Далее градоначальник проявил доскональный интерес к товарам, которые везли с собой русские, и прежде всего к их оружию.
На другой день в лагере появился чиновник и сообщил, что мандарин хочет повнимательнее осмотреть штуцер и револьверы. Не хотелось отдавать их Николаю Михайловичу даже на время, да пришлось. Взамен на свою уступку он выторговал разрешение переправиться на другой берег реки.
Во время следующей аудиенции мандарин объявил что намерен сам провести ревизию вещей путешественников, и, не откладывая, сразу взялся за дело. Те из вещей, которые ему почему-то понравились, он передавал своему слуге якобы для того, чтобы получите рассмотреть их дома. Это был откровенный грабеж. Да только не тот человек был Пржевальский, чтобы спокойно смотреть, как его обирают. Самым решительным образом воспротивился он, заявив, что прибыл в город вовсе не для того, чтобы его ограбили. Мандарин нехотя уступил, однако отобранные вещи прихватил с собой.
Потеряв всякое терпение, махнул Пржевальский рукой, велел вьючить верблюдов и, несмотря на вечер, выступил из постылого города.
Догнавший их монгол рассказывал, как гневался мандарин, узнав, что русские ушли без его разрешения, и как грозился отрубить голову этому «заморскому черту». Да где там! Все дальше и дальше идет караван, давно уж не слышно путникам злобного собачьего лая. Впереди страна песков — Алашань.
На многие сотни верст протянулись сыпучие пески южной части высокого нагорья Гоби. Монголы называют ее «тынге-ри», что значит «небо», — столь обширна эта страна, источающая иссушающий жар. «Нигде нет ни капли воды, — пишет Пржевальский в своем дневнике, — не видно ни птицы, ни зверя, и мертвое запустение наполняет невольным ужасом душу забредшего сюда человека».
И все-таки и здесь живут люди…
На огромном пространстве Алашаня после набега дунган осталось всего около тысячи юрт. Лишь один город выстоял здесь — Дунюаньин, неизвестно как уцелевший при всеобщем вокруг разорении. В этот город и новел Пржевальский свой караван.
Дунюаньин оказался небольшим городком, обнесенным крепостной стеной, всего около двух километров длиной. Приблизившись к нему, путешественники увидели на стенах груды камней, бревна, приготовленные для отражения штурма. Незадолго до того побывали дунгане здесь — разрушили жилища, расположенные за городскими степами, сожгли загородный дворец амбаня, увели с собой скот и исчезли. Зная их нравы, оставшиеся обитатели города в любой момент ждали их появления.