— Зачем прибыли, братушки? — спросил Емельян.
— Была у нас в Михайловке ваша казачья команда, надежа-государь, — ответил один из посланцев. — Уж очень чудно казаки-то вещали: на помещиков, дескать, не работайте, податей не платите. Вот старики и сомневаются: подлинно ли так?
— Подлинно! — подтвердил Емельян. И тут же приказал сочинить для михайловцев указ, чтоб не сомневались: «Крестьяне, помещиков своих не слушайте, ибо дается вам воля!»
А когда уехали михайловцы, надумал он выпустить указ разъяснительный для всех «верноподданных Российской империи». До сих пор возвещал то казакам, то башкирцам или другим народностям и работным людям — всякого звания жителям по отдельности, — а теперь решил завлечь всех разом. Дабы узнали крестьяне про волю и не сомневались вроде михайловцев, а всюду помещиков да вотчинников, как сущих преступников закона и общего покоя, злодеев и противников, лишали жизни. Дома же и все их имение брали себе в награждение.
Из указа Емельяна Пугачева от 1 декабря 1773 года ко всем верноподданным Российской империи:
«Помещиков имение и богатство, так же яство и питие было крестьянское кошта, тогда было им веселие, а вам отягощение и разорение. А ныне ж я для вас всех един из потерянных объявился… А кто же сей мой милостивый указ получив в свои руки, тот бы тот же час как из городу в город, из жительства в жительство пересылал и об одном моем чинимом ко всему роду человеческому милосердии объяснял».
Полетел этот манифест по России, и еще дальше разнеслась о Пугачеве слава добрая, наречье хорошее.
Усмотрел Пугачев отныне для себя первейшую заботу в том, чтобы давать помощь приклонившимся к нему, где бы они ни случились. Как с первых дней было заведено направлять во все края верных людей-увещевателей, так затеял теперь Емельян посылать повсюду собирателей войска. И поехал в Башкирию Салават, сын Юлая. А вслед за ним и Канзафар Усаев, мещерякский сотник, который тоже пристал к Емельяну после разгрома Кара. Житель екатеринбургского ведомства Иван Грязнов еще раньше сколотил на Урале отряд из работных людей. Емельян с милостью призвал Грязнова в Берду, тоже нарек полковником и отправил назад на уральские заводы. К северу от Оренбурга на Самарскую линию был отряжен полковник Дмитрий Лысов. А там объявились свои атаманы — калмык Дербетев да бузулукский хуторянин Илья Арапов.
Понимал Емельян, что несподручно воевать без большой артиллерии. И перед николиным днем, призвав к себе Зарубина-Чику, повелел ему ехать на уральские заводы — лить пушки.
Повсюду прибавлялась негаданная сила. Под Уфой вдруг самостийно скопилась толпа — окружили башкирцы нелюбый им город, грозились его взять и с нетерпением ждали от «царя» вспоможения, чтоб вернее сокрушать супротивников.
Нешуточное предприятие — Уфу сломить, центр Башкирии! Емельян сам разумел это, но более убеждал Кинзя: для башкирцев, говорил он, Уфа то же, что Оренбург для казаков яицких — как бельмо на глазу, как заноза в сердце!
Только яицкие свое гнули: «Уфа Уфой, а что же выходит? По дальним углам людей суем, а про свой забыли?» И начали они уламывать Емельяна послать Михайлу Толкачева брать Яицкий городок.
— Ладно, нехай едет Толкачев, — согласился Емельян, поняв, что не уговоришь яицких оторваться от здешних мест.
Но отправит он и под Уфу верного человека! Полковники не хотят, так поедет граф.
Из показания Ивана Никифоровича Зарубина при допросе в сентябре 1774 года:
«Заводские зачали уже лить чугунные пушки, то в то время получил он из Берды повеление от самозванца, чтобы ему, Зарубину, называться графом Чернышевым, и велено ехать под Уфу — принять там команду… которая была из башкирцев и русских, тысяч до 4-х, с коими ему и приказано было подступить под город Уфу. Куда по приезде ту команду он принял и стоял под самою крепостью, и с высланными из города воинскими командами имел он неоднократное сражение, и потом, отступя от города, со своею толпою стоял в селе Чесноковке, в расстоянии от города в 10-ти верстах».
К Берде привязанный, Емельян самолично весь декабрь налаживал армию. Народу скопилось уже двадцать тысяч! Тесно стало в степи вокруг слободы. Но способных к воинскому делу ружейных казаков мало, башкирские и татарские всадники тоже не все исправные, крестьяне же и заводские работные — их за шесть тысяч перевалило! — и вовсе ничего, кроме дубин, не имели.
Выстрелом из вестовой пушки каждое утро начиналась в повстанческом лагере гомонливая жизнь — служилая выучка. Командиры сводили в полки людей — по пять сотен, под знамена из желтого шелка с изображением Христа, либо Николая Чудотворца. Конники устраивали скачки. Артиллеристы затевали пальбу. Пушек насобирали до ста, а умелых канониров при них опять-таки раз и обчелся. Чтобы хоть по малости научить стрельбе, каждого надо изрядно наставлять. Емельян к тому же задумал приспособить артиллерию для похода по снегу зимой и ставил пушки на бесколесные лафеты, на полозья, а то и просто укладывал в сани, обрубая лафетные «хоботы» и оглобли у зарядных ящиков. Целый день, не смолкая, звенел над лагерем железный перестук молотов — старались в мортирной мастерской кузнецы.
А в «государевой» конюшне под приглядом беглого поселенца Чучкова холили четыре сотни лошадей, со свистом и гиканьем объезжали башкирских скакунов. Почасту бывал здесь и Емельян, нередко и в седло вскакивал, укрощая особо неподатливых стригунков. Любил он лошадей, ценил добротную сбрую на них и джигитовал отлично: в состязаниях и в казацких потехах всечасно выказывался среди прочих соревнователей одним из лучших — на всем скаку продырявливал из ружья набитую сеном кольчугу, попадал в шапку, поднятую на пике, рубил саблей, колол копьем…
Да и где только не успевал он побывать за день! Видели его всюду — в отличку от всех одетого, «по-царски» нарядного, в платье ярком, казацкой донской манеры: штаны из малинового бархата, желтые сафьяновые сапоги. Легкой походкой, в движениях скорый, шагал он проворно со свитой полковников, и Яким Дави-лин, личный охранник, страж неусыпный, следовал неотступно за его спиной. Все подмечая острым глазом, Емельян на ходу отдавал повеления и щедро одаривал толпу, бросая горстями медные деньги.
А то сидел на троне-кресле, которое выносилось по тому случаю на крыльцо «государева дворца». По бокам становились два казака — один с булавой, другой с серебряным топором в руках, и вершил Емельян делами — принимал гонцов, выслушивал жалобы, судил, миловал.
Военная коллегия тоже работала неустанно. Забота немалая — накормить да напоить многоликую рать! И писали писари указ за указом, а рассылыцики каждодневно отправлялись в разные стороны, дабы свозились в Берду со всей округи и хлеб, и соль, и другой провиант, и денежная казна. Пред окнами шигаевского жилья — а жил он в одной избе с Давилиным — стояли винные бочки. Строго следили и Главный словесный судья, и сам Пугачев за тем, чтоб соблюдался порядок в расходовании спиртного — не допускали ни гульбищ, ни баловства. И никому обид чинить было непозволительно!
Обо всем Военная коллегия давала наставления командирам — о покорении народа «Петру Третьему, о доставлении в Берду продовольствия, о разграблении господских пожитков, об отобрании в крепостях и заводах пушек и пороху». Подписывали повеления от имени «императора» Творогов с Почиталиным и секретарь Максим Горшков, а Емельян, как всегда для форсу подержав те бумаги перед собой, с важностью разрешал Творогову: «Теперича отсылай».
Так проходили в трудах дни, но и ночью, после того, как вестовая пушка сигналила отход ко сну и в лагере устанавливалась тишина, можно было увидеть «государя» бодрствующим: пешком, а иногда в седле, проверял он караулы. Берду окружал деревянный заплот, имелись и рогатки, по углам батареи, за слободой у Сакмары застава из двух сотен казаков, однако могли пробраться лазутчики из Оренбурга, ежели не смотреть в оба. И скользили черными тенями по заснеженной степи вокруг Берды конные дозоры, звонко перекликались в холодном безмолвии зимней ночи: