Выбрать главу

— Эй-эй-эй, кто там?

В ответ же, как отзыв, звучало:

— Казаки!

В праздники Пугачев любил отдыхать у друзей-татар в Сеитовой слободе.

Над шумным многолюдством Каргалы висел колокольный перезвон, но Емельян в церковь не захаживал, а гулял с песенниками по улицам, особливо любя бодрящую дух припевку:

Ходи прямо, гляди браво! Говори, что вольны мы!

Не то в жарко натопленной избе слушал, как при застолье игрывал на скрипице писарь Иван Васильев. Во время этих веселостей яицкие казаки частенько напивались допьяна. Емельян же спиртное употреблял аккуратно, от излишней чарки воздерживался. Зато кушанья для его стола готовились изобильно — съестных припасов отовсюду привозили довольно. И почти каждодневно Пугачев приглашал на «царевы» обеды и ужины своих приближенников. Чаще иных трапезничали с ним Шигаев, атаман Овчинников да думный дьяк Ванюшка Почиталин. Творогов с Чумаковым куда реже. Не лежало к ним сердце, и к Митьке Лысову тоже. У Творогова-то родной брат Леонтий, что оставался в Илецком городке командиром над небольшой командой, усердно публиковал указы яицкого коменданта Симонова против «Петра III». Пугачев велел Леонтия арестовать и доставить в Берду, а тот удумал утечь в Оренбург, тогда Емельян приговорил его к смертной казни. Но заступились за него Шигаев и Витошнов, и сам Иван Творогов слезно просил пощадить. Емельян простил Леонтия, но с позором изгнал из армии. После того Творогов избегал заходить к «царю» ежели без дела. А Дмитрий Лысов двуличием Емельяну не нравился. Глаза маслятся, а в глубине зло сверкает. Недобрый человек: едва с Самарской линии прибыл, жалобы посыпались — безвинных людей забижал, рукоприкладствовал, должностью кичился. Емельян тоже осерчал, хотел лишить его полковничьего чина, да опять Шигаев заступился. Шигаев-то за всех заступается! Простил и Лысова Емельян, но за стол с собой больше не саживал.

Вот с Подуровым да с Кинзей Арслановым готов был подолгу беседовать. Идоркен еще посещал, старик Витошнов — гостевщиков порой набиралось изрядно, и затевались тогда речи сурьезные — про оренбургское осаждение и про дальние планы.

Емельян своих дум не скрывал:

— Погодите, детушки, трохи, вот сдастся Оренбург, он уже теперь на последней веточке трясется, а как возьму его, то беспрепятственно и до Питера дойду.

Собеседники любопытничали:

— Ну на престол вступишь, а после того что?

Что после? Про это у самого Емельяна была в уме большая нескладица. С Катькой еще куда ни шло: либо в монастырь ее, либо прогнать обратно в ейный немецкий предел, откуда привезена была в жены покойному Петру Федоровичу. Да и с дворянами вроде понятно. На Таловом умете еще и на Кожевниковских хуторах, сговариваясь с яицкими, клялся Пугачев истребить всех бояр, чтоб стала жизнь спокойная, без отягощений. Чтоб ни рекрутчины тебе, ни налогов, и солью торговля вольная. И пожалования все должны получать равные — рядовые люди и чиновные, и вся чернь бедная, как россияне, так и иноверцы, мухаметанцы, калмыки и даже на Волге поселенные саксонцы — для всех в России общий покой будет.

А вот как все то сотворится, Емельян пока не ведал.

Однако сам казак и казаками поддержанный, клал он в основание казачьи вольности. И не ради ублажения яицких сторонников, а сердцем приемля, за истину почитая, что казачьи порядки всем принесут пожелаемую свободу. Потому и жителей российских — крестьян пахотных, фабричных — работных, да и солдат тоже! — всеместно присягой обращал в казаки, стриг по-казачьи, в платье казачье рядил и казачьим кругом травителей повелевал выбирать..

А как дальше царствовать? О том не задумывался. Хотя и возвещал порой для пущей важности:

— Вот возьму Оренбург и, на царствие утвердясь, все порядочно учредив, воевать в иные государства пойду.

Только это еще когда станется, а сейчас, под Оренбургом сидя, без утайки кидал он взгляды на Уфу да на Челябу — под Челябинском тоже объявилась толпа, и Емельян определил туда ехать с уральских заводов полковнику Грязнову.

А новоиспеченный «граф» Чика как прибыл в середине декабря под Уфу, так каждодневно рапортовал, какой наводит порядок в многотысячной своей армии да как собирается брать город. Пугачев немедленно Арапову в Бузулук отписал — войти в подчинение штрафу Чернышеву»; Василия Торнова отправил в Нагайбакскую крепость атаманом, тоже приказал ему быть под началом у Чики; да и Чулошникова, есаула, снарядил на Самарскую дистанцию собирать людей с тем, чтоб соединился он потом с Зарубиным «помогать противу противнических партий в защищении верноподанных жителев». До того уж «император» ради Чики расстарался, что вспыхнула у яицких ревность. Шигаев, сколько сдержанный, и то с обидой выразил:

— Граф Чернышев да граф Чернышев! Отменно любите его, ваше величество.

— А ты что? — прищурился Емельян. — Может, сам хочешь графом кликаться? Так сделай милость — кличь-ся! Нарекаю отныне и тебя графом Воронцовым. А Овчинников пущай граф Панин будет. А Чумаков — граф Орлов. Он-то и посадил на трон мою Катьку, а меня погубить хотел. Ну как, довольны, детушки?

Шутковал «государь» с подданными, да примечал: разумеют, смиренные, что за шуткой утаивает он серьезное. Для них, видать, тоже явственно стало: расходятся понемногу их пути-дорожки. Емельяну сиденье под губернским городом в тягость — будто заклепы на ногах! — а для них, наоборот, цель первейшая.

Не иначе как из хитрости затеяли они и новый приступ к Оренбургу. И не когда-нибудь, а в день рождества. К вечеру войска вывели, выставили артиллерию на полозьях, да задул в ночь сильный буран, повалил снег, отступили ни с чем. И 26 декабря дважды бросали людей на крепость. Однако и эта затея ничем кончилась.

А через день Почиталин будто невзначай обронил:

— От графа-то гонец есть.

— Какой гонец? — встрепенулся Пугачев.

Оказывается, с третьего дня обретался в Берде зарубинский казак Федор Калашников. Привез он от «графа» рапорт, да полковники не соизволили уведомить о том «императора», дескать, святки, праздники сейчас, потому и не тревожили мы ваше величество делами, да и Оренбургом шибко обременены были, а в рапорте от его высокографского сиятельства ничего важнецкого нет… Словом, сыскали отговорки-оправдания. Гонца в сей миг призвали. Емельян узнал, что еще 23 декабря Чика предпринял решительный штурм Уфы, но после восьмичасовой жестокой баталии города не взял, отошел обратно к Чесноковке. Посланцы Чики захватили Саткинский завод и Златоустовский, города Бирск и Мензелинск. И Василий Торнов, взяв Нагайбак, подходил к Заинску, от которого всего двести верст до Казани! А еще в ту казанскую сторону шел от Бузулукской крепости Арапов.

Радовался Емельян: не ошибся он в Зарубине — сноровисто развертывался «граф Чернышев» по всему Закамью, не держался за одну Уфу. Видать, не забыл, как еще на Таловом умете рядили они о походе на Москву. И усердствует, не отступая от заветных помыслов.

Вот тебе и ничего важнецкого!

В тот же день новый гонец всполошил лагерь вестью: Илья Арапов занял Самару! Арапов на Волге!

Радость Емельяна разделяли и Подуров, и Арсланов, потому что и они всегда стояли за поход к центру, выход же к Волге открывал теперь путь через Казань на Москву.

А вот многих яицких верховодов успех бузулукского полковника встревожил. И поспешили они доложить «государю», что Михайло Толкачев тоже изрядно преуспел — продвинулся к Яицкому городку. Когда же Емельян стал изыскивать, чем бы помочь Арапову, яицкие советчики заюлили: того у нас нет, другого не хватает…

— А пушки с Воскресенского завода прибыли? — вспомнил Емельян.

— Одна мортира, ваше величество, — ответствовал артиллерийский полковник Чумаков. — Да мы уже отписали Антипову.