Только одна беда: как и многие яицкие, крепко привязан к своему гнезду казацкому. Да еще в расправе крут!
Вот и после выборов, не успели казаки на площади откричаться, а к Емельяну в толкачевский дом уже ввалились новые правители вымаливать смертную казнь двадцати сторонникам Мартюшки Бородина. И Перфильев неугомоннее прочих, без утайки смело объявил:
— Ты уж предоставь нам, государь, право самим над злодеями суд чинить. Все одно порешим их.
«И порешат ведь!» — не усомнился Емельян, вспомнив, как противу его воли извели пленного сержанта. Потом махнул рукой: судите! Затем отправил Овчинникова в Гурьев городок взять там пушек и пороху, наставил Матвея Ситного, как вести минный ход под колокольню, и укатил в Берду.
В Берде «императора» встретили с подобающей честью. И с ходу начали уверять полковники, что все у них благополучно. Главная армия многолюдна, сыта, одета, а вот в Оренбурге — голод, нехватка провианта — пуд муки стоит в тайной продаже двадцать пять рублей, да и того нет…
— Жаль очень бедный простой народ, — вздохнул Емельян, когда выслушал про оренбургские страсти. — Напрасно пропадает. Отписать бы Рейндопке, чтоб сдавался.
— Можно и отписать, — согласились полковники — верховоды Военной коллегии — и продолжали уверять, что князь Голицын еще далече, да и генерал Бибиков, что наместо Кара царицей поставлен, сидит в Казани: видать, идти на рать «Петра III» не решается, в бумагах же оповещает, что готов дать десять тысяч рублей тому, кто доставит в его руки живого самозванца.
— Растет ваша цена, — засмеялся Шигаев, — по-началу-то Рейндопка отвалил всего пять сотен, а теперь…
— Немалый куш, — сказал Чумаков. — Только никому не желательно получать его.
— Потому что отменно дела идут, — объяснил Творогов. — Гляди-кось, и еще награду прибавят.
И опять все наперебой принялись расписывать, как повсюду идут дела — у Зарубина, и у Грязнова, и у Салавата под Кунгуром. А еще и новый полководец объявился — под Екатеринбургом Иван Белобородов: захватывает уральские заводы, грозит всему ведомству. Тут как раз и делегация от Белобородова прибыла с рапортом: изъявлял Белобородов свою усердную службу «Петру III». Емельян вовсе повеселел. Приказал послать Белобородову именной указ, а в том указе велел назвать его атаманом.
Потом удумал затеять смотр Главной армии. Но яицкие казаки, безотлучно за ним ходившие, зудели неустанно:
— В Яик, государь-батюшка, в Яик вертайтесь. Тут все изрядно, а как Яик заберем, там и Оренбург…
Отписал Емельян дальним командирам — и Арапову в Бузулук тоже! — чтоб не упускали из виду князя Голицына, присылая в Военную коллегию рапорты о нем, да старались препятствовать императрициным войскам в походе к Оренбургу. И, препоручив опять главную команду в Берде Максиму Шигаеву, поехал повторно в Яик.
Не поведало сердце ему, сколь напрасно он это делает! Себя от важной заботы уводил, а дальних полководцев своих уж воистину главы лишал. Да не ведал он еще тогда, что обманули его хитрые сподвижники: отнюдь не везде было все так справно, как они разрисовали…
В Яике между тем неторопко рыли траншею. Овчинников еще не воротился из похода в Гурьев, но в городе набралось видимо-невидимо силы, отряженной сюда из Главной армии. Стало голодно. Правители Берды тщились поставлять провиант, но помышляли больше о собственной родне. Шигаев переслал с казаком Носовым три воза ржаной муки, и вся она была отдана его домашним. Жители роптали. Иные и вовсе расхолодились брать кремль, впали в застой и безразличие. Симоновцы же, напротив, взбодрились. Прослышав об идущем князе Голицыне да и других правительственных войсках, они даже осмелились делать выпады — поджигать дома, рушить деревянный тын, коим ц самом начале еще восставшие опоясали крепость.
Увидя такое расстройство в делах, Емельян осерчал и с пылом принялся наводить порядок. Воевать, черт бери, так воевать! Перво-наперво он поставил новые батареи для устрашения осажденных, а дабы запереть им все выходы из кремля, приказал покласть на площади бревна, в улицах сделать завалы. И ускорил рытье минной траншеи — сам не единожды спускался в подвал дома, из которого был начат подземный ход, за сто сажен от колокольни.
Подкопщики опасались, как бы симоновцы, примета их возросшую шустрость, не затеяли ответное рытье — навстречу. Тогда Емельян приказал копать не прямо, а ломаной линией, с поворотами, зигзагами, а чтоб в галерее был продух и не гасли свечи, велел вертеть коленчатым буравом вверху отдушины. Он самолично вымерял углы, давал направление. И неутомимой своей азартностью убедил всех: быстрее, как можно быстрее надо кончать с Яиком…
Однажды утром яицкие радетели вдруг подступили к нему с собственным планом — как вернее одержать победу над Симоновым.
— Государь, выслушай, — заговорил Толкачев, войдя в горницу, у порога же столпились главари-сподвижники и старики горожане, почетные бородачи Емельян нахмурился: зачем это они пожаловали? Толкачев упредил его вопрос, продолжив речь:
— Не прогневайся, государь, на наше решенье, но тебе надобно жениться.
— Как это жениться? — оторопел Емельян. — Пошто?
Никита Каргин сноровисто объяснил: ежели женится император Петр Федорович на казачьей дочери, то все войско Яицкое зараз к нему будет прилежно.
— Да не время мне сейчас жениться, — возразил Пугачев. — И притом есть у меня жена Катька в Питере, государыня…
— Какая ж она жена, — заспорил длиннобородый Иван Фофанов. — Она тебя с престола сверзила.
— Но ежели я здесь женюсь, мне Россия не поверит, — отговаривался Емельян.
Тут уж все в один голос взялись убеждать: дескать, когда мы тебе поверим, так и вся Россия поверит, потому что мы славные яицкие казаки. А в кремле у Симонова тем паче все на нашу сторону перекинутся — с ними уже уговорка есть.
«А что? — подумал Пугачев, видя, что ни отмолотиться от них, ни отчураться. — Может, вправду все решится и разом кончится тут мое сиденье?» И спросил:
— Где невеста-то?
— Изволь, хоть сейчас смотрины сделаем! — обрадовались старики и мигом сладили поезд — все было у них сготовлено. Отправили сватов в дом Петра Кузнецова, а через короткое время повезли туда и Емельяна.
Народу набежало множество и девок — пропасть! Емельян сел на лавку, оглядел всех, спросил строго:
— Которая?
Бойкая молодайка подхватила за руку стоящую у печки красавицу, подвела к императору.
— Вот, ваше величество. Устиньюшка наша, дочь Петра Михайлыча.
Емельян взглянул на невеселого старика отца:
— Ты ли хозяин сему дому и твоя ли это дочь?
Петр Кузнецов с поклоном ответил:
— Дому сему я хозяин и дочь моя.
Емельян встал и, как царю положено, чтоб никакой отговорки делу решенному не позволить, объявил властно:
— Намерен я жениться на твоей дочери.
Устинья заплакала, Кузнецов забормотал:
— Молодехонька она еще…
Но с двух сторон поспешили к нему Толкачев с Каргиным, взяли под руки, говоря что-то, отвели подале.
Пугачев сказал Устинье:
— Поздравляю тебя царицей! — И, протянув тридцать рублей серебром, приказал не плакать, а готовиться к венцу.
На другой день с блеском была сыграна свадьба. Нарядный брачный поезд с войсками, со знаменами заполонил узкие яицкие улицы. А венчанье шло в церкви Петра и Павла. Емельяна называли именем покойного императора, Устинью тоже нарекли российской императрицей. Стояла она, накрытая фатой, ничего не видела, только плакала. А потом гуляли в доме у Толкачева — пир горой, разливанное море вина, песни и пляски. И мельтешили в масленых улыбках хмельные лица, и Денис Пьянов тут же на краю стола, Ванюшка Почиталин с молодой женой, и Перфильев… И Толкачев, и все главари яицкие довольны: свершили дело им угодное! Новая родня «царская» — сестра Устиньи Мария с мужем Семеном Шелудяковым и вовсе на седьмом небе. Только говорят про этого Шелудякова, что стоит он за симоновцев, что от него симоновцы-то и прослышали про князя Голицына. Так ли это, не так, кто знает, но в пьяном угаре яицкого веселья Емельян почувствовал себя среди всех этих людей чужим и лишним. Велика Россия, сколько в ней простоpa, а он, вольный казачина донской, в этот угол загнан!