Фанфарным громом победы над Пугачевым российское правительство поторопилось оглушить весь мир. Коллегия иностранных дел составляла специальные статьи для заграничных газет. Послы европейских держав информировали свои правительства. Екатерина II лично писала французскому писателю Мельхиору Гримму:
«Оренбург освобожден, и по моему предсказанию этот фарс кончится ударами и виселицами».
Про удары и виселицы царица могла говорить с уверенностью: уж она-то прекрасно знала, какую серию жестоких репрессий обрушила на участников пугачевского движения ее правительственная машина.
26 марта, в день, когда Голицын вступил в Оренбург, подполковник Михельсон под Уфой наголову разбил армию Зарубина. Сам Зарубин был схвачен вместе с Ульяновым и посажен в тюрьму. Несколько ранее Гагрин нанес серьезное поражение Белобородову на Урале. Белобородов отступил, но район восстания был фактически ликвидирован. Тюрьмы Уфы, Оренбурга, Казани и других городов были переполнены. Вереницы пленных и арестованных тянулись по непролазным из-за весенней распутицы дорогам. Допросы «с пристрастием» не прекращались ни днем ни ночью в подвалах секретных комиссий. Публичные казни, наказания кнутом, вырывание ноздрей и клеймение производились для устрашения обывателей повсеместно.
Дворянство ликовало. Поздравления Екатерине в Петербург поступали со всех губерний. В ответ императрица щедро раздавала награды усмирителям: Бибиков был повышен в чине, Голицын получил поместье, генералы Фрейман и Мансуров ордена. Но в суетной радости по поводу победы над Пугачевым сквозила невысказанная тревога всех крепостников. Желанного покоя для них в стране не было. И полного смирения черни добиться не удалось. Да и где сам-то Пугачев? Недаром генерал Бибиков заканчивал свое письмо к Волконскому такой беспокоящей его сердце фразой: «Неизвестно еще, жив ли сам злодей или нет…»
Когда под Татищевой царские войска стали брать верх, Овчинников сказал Пугачеву:
— Уезжай, батюшка, чтоб тебя не захватили, дорога еще свободна, войсками не занята…
Емельян огляделся:
— Хорошо, я поеду. Но и вы смотрите, коль можно стоять — стойте, а горячо будут войска приступать, так и вы бегите, чтоб не попасться.
И, взяв с собой Почиталина да еще ближайших способников, выбрался из гущи баталии, поскакал прочь. Его заметили голицынские конники — Чугуевские казаки, погнались и преследовали версты три, но отстали. Поздно вечером он сам-пят примчался в Берду, взбудораженный боем, погоней и мыслями о понесенных потерях. Созвав главных советников — Шигаева, Витошнова, Чумакова, Творогова, Арсланова, Подурова, — объявил им о разбитой армии под Татищевой. Все сделались пасмурные. Тогда Емельян сказал:
— Ничего, детушки, когда нам в здешнем краю не удастся, пойдем прямо в Петербург.
И велел подать всем по чарке вина для взбодрения.
Но куда же идти? Петербург Петербургом, а до-прежь надо бы отдалиться от Голицына.
— Двинемся к Яику, — начали снова уговаривать яицкие.
— Нет, государь, — сказал Арсланов. — Лучше поехали к нам в Башкирию.
Как ни решай, только сейчас-то свободный путь из Берды один — через Каргалу да Сакмару. И главное — уйти поскорее.
Пугачев приказал, не мешкая, сниматься. Зашевелился лагерь, загудел в сборах, казаки и калмыки снаряжали коней, громоздили в кибитки и на сани поклажу. Для подъема духа Емельян велел раздать всем вина, и выкатили бочки, да больно разошлись в гульбе некоторые, и тут же велел «государь» прекратить празднество; разбили остатние полные бочки, и полилось вино прямо по улицам, перемешиваясь с мутной и холодной мартовской снежницей.
Сам Пугачев тем временем сколачивал пятитысячный отряд из доброконных казаков и расставлял караулы по дороге к Оренбургу, чтоб удержать переметчиков, — застрашились иные из яицких, к перебежке склонялись… А Шигаева послал на Высокую гору — посмотреть, не идут ли голицынские войска из Чернореченской…
Из показаний Максима Шигаева в Секретной комиссии Яицкого войска 8 мая 1774 года:
«А как он, Шигаев, туда, на Высокую гору, по-ехал, то пристал к нему и прибежавший с самозванцем из Татищевой яицкий казак Григорий Бородин, который дорогою зачал ему говорить: «Что, брат Максим? Нам теперь вить не устоять? Не лутче ли нам связать его, то есть самозванца, и отвести в Оренбург». На что он, Шигаев, сказал: «Как-де нам это одним сделать можно! Хорошо, есть ли бы много нас согласилось». А Бородин сказал: «Я-де уже о этом человекам четырем говорил, и они на то согласны». На что он Бородину сказал: «Так поезжай же ты, брат, назад и уговаривай других». Почему Бородин в Берду и поскакал.
…И, быв он, Шигаев, с двумя своими казаками на половине дороги, попались им навстречу скачущие из Берды человек с десять казаков, и, поравнявшись с ними, бывший в числе тех казаков яицкой хорунжий Трофим Горлов говорил ему, Шигаеву: «Тьфу, чорт тебя возьми! Государь-де думал, что и ты с Бородиным ушел!»
…Как же он, Шигаев, приехал к самозванцу и сказал, что с горы ничего не видно, то самозванец спросил его: «Не видал ли ты Бородина?«…И говорил: «Вить ты не знаешь, что он сделал: зачал было подговаривать многих, чтоб меня связали и отвезли в Оренбург, но спасибо-де казаку Горлову — он мне донес об этом. Бог-де его, что он убрался. А то бы нонче повесил… И потом приказал тотчас убираться всем в поход…»
Они выступили из Берды, и, когда уже приближались к Каргале, Пугачеву донесли еще об одной измене: каргалинский старшина Муса Алиев коварно схватил и отправил в руки оренбургских властей верного Емельянова полковника Хлопушу. Хлопуша повез из Берды семью — жену и сына и, проезжая через Каргалу, удумал просить у Мусы Алиева подмоги людьми «Петру III». Но ответил Муса черным предательством.
Войдя в Каргалу, Пугачев приказал казнить Хлопушиных погубителей. Сам же сразу пошел дальше, в Сакмарский городок. Сзади неотступно наседал Голицын.
Емельян чуял — уже не тот дух в его толпе, чтоб сражаться. Яицкие норовят откачнуться, а пешие крестьяне без ружей — что за супротивники регулярному воинству? Не устоять им перед голицынской ратью.
И не устояли. 1 апреля под Сакмарский городок привалила команда Голицына и стала стрелять из пушек. А у Пугачева пушек было мало. И не выдержали его люди, побежали. Четыреста человек остались лежать на поле боя, около трех тысяч опять попали в плен, другие рассеялись кто куда мог по окрестным местам.
Емельян с небольшим числом казаков, ускользнув от поимки, прискакал в Ташлу, а наутро побежали далее.
Сильная грязь придерживала голицынских пехотинцев и артиллерию, Емельян же с конниками отмахал во всю прыть до Тимашевой слободы, только что накормив лошадей, поскакали опять — на Красную Мечеть и, тем оторвавшись от Голицына, получили роздых. В Красной Мечети, ночуя, опомнился он.
Было теперь казаков всего ничего… А тех, кто близко к нему стоял, и вовсе наперечет. Под Татищевой пропали Данила Скобычкин и Речкин, а Овчинников вырвался и ушел на Яик, к Перфильеву, но туда, говорят, уже спешил генерал Мансуров. У Сакмары же забраны в полон все главные емельяновские способники — Максим Шигаев и Подуров, старик Витошнов и Ванюшка Почиталин, секретарь коллегии Горшков и Тимофей Мясников. А толмач Шванович в Берде остался, тоже, видать, пропал. Если же про иные края речь — и того тошнее на душе: Зарубин-Чика в плену, и Грязнов сгинул. А Салават, Канзафар, Белобородов? Где их сила недавняя? Везде крах, кругом провально…
Емельян сидел в отведенной для него избе в Красной Мечети, тяжело облокотившись на стол, мрачно оглядывая оставшихся при нем, — напереди Творогов и Чумаков, да Егор Кузнецов, брат Устиньи-«царицы», свояк, а чуть подале — Трофим Горлов, который про Гришку Бородина раскрыл, Василий Плотников — этот с первых дней от Талового умета идет, как и Сидор Кожевников, и нерусские тут — Кинзя-башкир, толмач Идорка. Все опечалены, невеселые… А вот верные ли?