Жалко стало Емельяну и сестру, и зятя, и присоветовал им податься на Терек. Да еще обнадежил: перевезу вас на ногайскую сторону.
И перевез. Знал, что смертная казнь грозит не только беглецам. А отказать в помощи не мог по доброте сердечной. Зять же через полтора месяца воротился из побега и, когда скрутили его, показал на Емельяна: он на незаконность подбил! Схватили и Пугачева, в Черкасск направили. Да по дороге сбежал он. И сам на Терек кинулся. В станице Ищорской приютился. Скрыл, что с Дона беглый, добился зачисления в Терское войско — даже выбрали станичным атаманом. Нашел пристанище Емельян, живи себе не тужи. Ан нет! Захотелось и тут сотворить людям доброе дело. Казаки трех терских станиц, недовольные жалованьем да провиантом, решили послать в Петербург ходатая. И Пугачев вызвался: я поеду!
Доверили ему старики хлопоты в Бергколлегии, денег собрали, двадцать рублей, печать — знак атаманства — вручили, снарядили — и выехал. Да в Моздок завернул для закупки харчей. И попался! Угодил в руки властей беглец с Дона. Пришлось снова бежать, а его словили. И в третий раз бежал.
Так стал он в глазах властей бунтарем, преступником, беглецом неисправимым. Заказаны ему были пути-дороги к дому родному, к семье своей, в станицу Зимовейскую, где потеряли уж надежду увидеть его жена Софья Дмитриевна и дети несмышленые — сын Трофим да дочери Аграфена с Христиной.
Начались для Емельяна странствия в поисках земли обетованной! По Волге, снова на Дону, в Малороссии; даже польскую границу переходил, но через неделю вернулся и на Добрянском форпосте шесть недель у купцов по найму работал. И с кем только за это время не встречался! С крепостными, людьми работными, купцами-раскольниками и беглыми солдатами, с колодниками и управителями, стражниками, мастеровыми, монахами… И такое про жизнь в России прознал и прослышал, что нигде уже радости для себя сыскать не может. В ужасное изнурение приведена Россия. Дворянство, в роскоши пребывая, владеет крестьянами. Законом божьим предписано крестьян как детей содержать, а господа хуже псов их почитают, с которыми за зайцами гоняются.
В Добрянском форпосте получил он паспорт на поселение в Симбирскую губернию, на реку Иргиз. Мог бы здесь уже непреследуемый жить, под собственным именем. Да не захотел!
И явился в конце прошлого года сюда, на умет к Оболяеву, а затем к Пьянову на Яик. И сейчас снова, после казанского острога, очутился здесь, потому что не бежать в края отдаленные надобно, для себя одного радость выискивая, а решиться на праведное дело — ради всей черни замордованной. Ждут обездоленные избавления от бедствий, безнаказанно творимых боярами-помещиками и судьями-мздоимцами. А у Емельяна нет больше должного благоговения и перед самой монаршей властью, и перед престолом самодержавным. И страха божьего тоже нет!
Об этом тем паче не расскажешь уметчику-хозяину, да и никому на свете не скажешь, коль скоро подмога мерещится непременно в имени пресветлейшем императорском. Пусть же так и станет! Казак донской Емельян Пугачев отныне и есть император всероссийский Петр Третий, в бозе почивший да из мертвых паки воскресший…
И, отвечая Оболяеву, сказал Пугачев увертливо, наперед зная, что не раз теперь придется прибегать к этой небыли:
— Где был я, братушка, где не был, одному богу вестимо. И холоден, и голоден. Как во дворце-то Катькина гвардия за мной пришла, капитан Маслов меня выпустил. И ходил я в Польше, в Царьграде, во Египте. Оттоль и к вам явился. Вот' примут ли меня теперь казаки-то яицкие, согласны ли будут?
— Отчего не принять, — сказал Оболяев. — Ждали они тебя. Завтра ко мне должон Закладнов с Яика быть, поведаю ему, а он верных людей приведет.
— Добре, — согласился Пугачев, но добавил строго, внушительно: — Только оглядчиво робьте. Опасенье половина спасенья.
— Знамо дело, — кивнул Оболяев. — Уж будьте покойны, ваше величество.
Пугачев метнул придирчивый взгляд: не потешается ли? Да нет… С серьезностью замер у порога старый солдат. И мороз продрал по спине Емельяна: в первый раз человек, ему равный, так возвысил его названием.
— Ладно, ступай, — сказал он властно. — Да рубаху-то принеси, — напомнил вслед и поспешил накинуть на плечи кафтан.
А оставшись один, почуял, как гулко колотится сердце.
Вот и затеялось! Вот и переступил! И нет отхода назад. А как сладится-то теперь? Не будет ли новой промашки? Не подведут ли казаки? Все ли успешно пойдет? Задуманное свершится ли?
ГЛАВА 2
«КАЗАКИ, НА КОНИ!»
И свершилось.
Приехал на Таловый умет названный Оболяевым Гришуха Закладнов, потом Денис Караваев, через три дня другие надежные люди. Емельян пообещал, что поможет им вернуть былые яицкие вольности.
Тогда Караваев разом объявил:
— За нас заступишься — и наше войско с радостью тебя примет.
— Ну вот и зови, кого надобно, — приказал Пугачев, поняв, что уладили полюбовный сговор. — Да смотри, ежели замешкаются казаки, загодя предупреди, чтоб ушел я непойманный.
— За это покоен будь, — уверил Караваев. — Не выдадим.
И верно: дело они повели с осторожкой, рассудительно, заботливо. Когда через три дня сызнова навестил Караваев со своими способниками, разговор прежде всего затеяли об отъезде «государя» с Талового умета.
Емельяну и впрямь приспело время упрятаться потаеннее. Пока казаки сбирались к нему, решил он съездить в Верхний монастырь раздобыть писаря: какой царь без писаря? И отправился туда с Оболяевым. Да опознал его один тамошний, учинилась погоня, едва убрался на лошади. Еремину Курицу схватили, вернулся на умет один. А здесь уже четверо ждали: степенный Караваев с Максимом Шигаевым и Зарубин-Чика с молодым разбитным Тимохой Мясниковым.
К ночи переправили они высокого гостя на хутор Кожевниковых, что на Малом Чагане, в тридцати пяти верстах от городка Яика. А там объявились новые сподвижники.
Пугачев распорядился купить одежду приличную, подушку на седло, намет богатый вместо потника — три рубля денег ссудил на это. А еще велел сыскать все же грамотея, да про знамя помянул — святое дело следует обнаряживать потребным образом. Казаки пообещали все исполнить.
Через день Зарубин-Чика привез казацкое знамя, сказал:
— Бывало оно в походах не единожды, а когда мы летось против Траубенберга вышли, не отдал я его атаману, сберег, теперь нам и сгодится.
Пугачев уже знал, что тридцатишестилетний Иван, сын Никифора, прозвищем Чика — племяш одного из предводителей прошлогоднего яицкого бунта. И дома он тогда не отсиживался, за что угодил под стражу да бежал в степь и скрывался на Узенях в землянках. Что-то схожее со своей судьбой нашел Емельян в этой истории Чики, казака статного, сметливого, черного, как грек, въедливого и резвого. И приветил его, похвалил за знамя, только спросил:
— А еще не найдем?
— Коль надо, и еще будет, — ответил Зарубин.
А через неделю с Яика прискакал рыжий хозяин хутора Андрей Кожевников — конь в мыле, сам встрепанный, суматошно сообщил:
— Караваева схватили! Сыскная команда готовится вас ловить.
Нимало не мешкая, Пугачев с Зарубиным и Тимо-хой Мясниковым ускакали на Коноваловский хутор, переночевали там. А утром, взяв хлеба, мяса да круп котел, отъехали еще подале — на речку Усиху, где прямо на берегу и растянули палатку под высоким деревом, с которого удобно наблюдать за всей округой.
Мясников подался назад в разведку и вскорости привез вести: сыскная команда осталась несолоно хлебавши, но разгласка по всем форпостам пошла о царе-батюшке — де, живет он где-то близко скрытным образом. И ждут его теперь все казаки непослушной стороны с превеликим нетерпением.
Пугачев и сам это почувствовал: стали охочие сами собой стекаться на Усиху — к тем, что прежде были, добавились казаки с Яика и «трухменской» народности люди: татарин Баранка, калмык Малаев, Идорка Байменов с сыном Болтаем.