Сообразительный купчина быстро скумекал, что «царю» потребно:
— Прислал меня наследник вас посмотреть, подлинный ли вы родитель его?
— Ну и что же, детушка, узнал ты меня?
— Как же не узнать, ваше императорское величество? Вы доподлинный.
Тогда Пугачев велел подать вина и первый поднял чарку, громогласно себя прославив:
— Здравствуй, я — великий государь!
И все пили за его здоровье. А киса с подарками лежала на полу на видном месте. Словом, как по писаному сыграли. А когда кончилась «комедь» и был купчишка отослан на покой, Емельян сказал:
— Смотрите за щербатым получше. Сдается, обманщик он.
После взятия Осы купчишка запросился:
— Поеду я, ваше императорское величество, в Казань, а оттоль в Нижний, привезу вам пороху.
— Какого еще пороху? — спросил Емельян, прищурившись, а сам помыслил: «Как бы ты, осмотрев- нашу толпу, не подвез до нас правительственную команду!» — И ответил: — Поживи еще подле моего обозу, мил человек, в Казани скоро все будем.
Во время похода опять купчишка с прошением подкатился — на сей раз уж прямо в Петербург лыжи навострил, дескать, я вам Павла Петровича привезу да еще с великою княгинею Натальей Лексеевной! Усмехнулся Емельян: вовсе немыслимое сулит! И сызнова не отпустил.
А теперь вот, значит, в третий раз просится. И рассерчал Пугачев, крикнул Творогову:
— Да что он скучает? Сказывал я ему или не сказывал, что сам вспомню, когда сможет отъехать? Вот и пущай сидит!
Творогов, не переча, вышел из шатра.
А Емельян долго еще не мог успокоиться.
Однажды сказал он, что народу у него как песку… Верно, конечно. Только песок меж пальцев течет. Черпанешь — уходит, опять черпанешь — сыплется. Так и с народом в их войске — одни пропадают, другие приходят.
Несть числа таким, кои с отвагой служат доброму делу. Но при них же, бок о бок, суетливо мельтешат и крохоборничают людишки мелкие, алчные любостяжатели, вроде Митьки Лысова, Шибаева-есаулишки или опять же этого купца-мошенника. Волочит их неукротимая река народного возмутительства, булгачит, крутит, вздымает на пенный вал, как пустопорожний мусор…
Но так уж, видать, спокон веку заведено: к добру злое приклоняется, уповая на дармовую корысть и поживу.
Душно стало Емельяну в тесном шатре, выбрался под звездное небо. Ночной простор дышал знойким настоем июльских трав, отдавая полынной горечью. Донские степи пахнут инако — куда слаже. Лежат они далеко за горизонтом, за невидимой чертой на юге. И что сейчас там, что в Зимовейской? Чует ли сердце Митревны, жены нареченной, где муж ее, казак Емельян Иваныч? Помнят ли отца дети — сын и дочки? Увидит ли он их когда-нибудь?
Поблизости, в семи верстах, тоже невидимая в черноте ночи притаилась Казань-крепость. А вокруг Емельяна спит воинский стан — несметная сила.
На востоке уже светает… Что же предуготовил ему день завтрашний?
И, озирая так спящий мир — земную твердь и небеса, ощутил себя вдруг Пугачев взнесенным на гребень могучей волны. Катит ее неудержимый поток, а он, Емельян, стоит на том гребне, как кормчий, неколебимо и прочно.
ГЛАВА 11
ГОРИТ КАЗАНЬ
12 июля в шесть часов утра Пугачев поднял свое двадцатитысячное войско и двинул его на Казань четырьмя колоннами.
Он сделал так, как советовал накануне Минеев, — атаковал крепость в обход главных ворот. Выдвинутая защитниками города небольшая батарея была смята. Пугачев и Белобородов, захватив на Арском поле рощу, загородный барский дом и кирпичные сараи, пошли вперед под прикрытием возов с подожженным сеном и хворостом. Ветер дул на город. Огонь быстро охватил ближайшие дома и укрепления. Правительственные отряды, стоявшие на первой линии защиты у крепости, отступили. Все начальствующие лица и окрестные помещики заперлись в кремле, другие служилые люди и богатеи купцы — в девичьем монастыре в предместье-форштадте. Первым вошел в город Белобородов. Пугачев со своей колонной овладел гостиным двором близ крепости.
Из показаний Ивана Творогова при допросе в Секретной комиссии 27 октября 1774 года:
«Толпа наша рассеялась по форштадту и, грабя все домы, выгоняли по приказу злодея всех, в домах бывших, людей в злодейский стан. Как же злодей, приступая к кремлю, увидел великое супротивление, то, отступя от оного, приказал во многих местах форштадт зажечь, что и исполнено, и сделался преужасный пожар».
Пожар разрастался, заволакивая удушливым дымом город.
Разъезжая, как обычно во время сражений, в простом казацком кафтане на черном скакуне, Пугачев давал указания Чумакову и командирам колонн стрелять из пушек по крепости без передышки. Батарея, стоящая в трактире гостиного двора, непрерывно била по Спасскому монастырю. Минеев втащил пушки на ворота Казанского монастыря и на церковную паперть. Бой длился уже пять часов. Потери с обеих сторон были огромные. Осажденные задыхались от дыма. Он черным покрывалом оседал прямо на кремль. Искры и головни из горящего предместья залетали за стены крепости, и там тоже загорались дома. Среди укрывшихся в кремле начался ропот. А на улицах занятого Пугачевым города, объятого пламенем, чинилась расправа со всякого звания господами — громились купеческие лавки, монастыри, церкви. По приказу Пугачева были открыты каталажки и выпущены все колодники.
Дышать в городе становилось все труднее. Задерживаться в нем с войском было неразумно. Емельян отдал распоряжение: выбираться на Арское поле, разбить лагерь на прежнем месте, в семи верстах от Казани.
Масса людей хлынула из города. Потянулись и жители с домашней рухлядью.
…Емельян ехал по Арскому полю среди всеобщей этой толчеи, шума и гомона. Людская лавина: возы, телеги, узлы с награбленным скарбом, татары, башкиры — лопочут по-своему… А вот изможденные люди в лохмотьях — старики, женщины, дети; еле идут, спотыкаются…
— Эти откель? — спросил Емельян, останавливая коня.
— Колодники, государь, — ответил неотлучный Яким Давилин. — Мы пооткрывали все темницы по вашему повелению, повыпускали, кто сидел, а их тут густо скопилось. Сказывают, Катькин вельможа, что в кремле хоронится, Потемкин, приказал всех до единого арестантов порешить, ежели мы в город войдем. Многих и прикончили, да всех не успели.
Емельян посмотрел на исхудавших тюремников, коих удалось спасти от гибели. И вдруг встрепенулся: черноволосый бородач наперерез кинулся:
— Государь-батюшка, признаешь?
Торнов! Персиянин, которого нарек когда-то, еще в Берде, полковником и отправил на подмогу к Зарубину-Чике. Был Торнов еще в апреле схвачен супротивниками и упрятан в казанском остроге. А теперь сызнова готов служить.
— Гарно! Набирай себе полк и в мой шатер приходи.
И хотел он дальше ехать, но судьбе суждено было сладить здесь ему еще одну встречу. Да какую! Уже тронул Емельян коня, как услышал звонкий мальчишеский голос:
— Маманя, гляди-кось, папаня едет!
Екнуло сердце у Емельяна прежде, чем глянул в ту сторону, откуда раздался голос, а как глянул — вовсе захолонуло внутри: посреди дороги в толпе освобожденных из каземата стояла его законная жена Софьюшка — на руке малая девчонка, у подола Аграфена, сбоку Трофим, сынишка девятилетний, — глаза радостью сияют, отца признал!
А у Софьи испуг и смятенье на лице, отшатнулась, рот рукой зажала.
Из холода в жар Емельяна кинуло от нежданной встречи: поди, выдаст нечаянным словом! И как при гренадерском смотрении под Осой уловил момент наивернейший, так и сейчас: всадив каблуки в бока лошади, взбросил ее на дыбы, будто сама взыграла, и, наехав на перепуганную Софью с детьми, осадил очумелую животину. И в краткий миг сей успел сказать жене потаенно от прочих, сверкнув глазами по-страшному:
— Молчи! — И отъехал, будто с трудом угомонив коня, похлопывая ладонью по шее, а потом уже спокойно обернулся к Давилину:
— Женщину ту и детей с собой возьми. Я ее знаю — жена она моего дружка казака, который за имя мое пострадал. Пусть с нами в обозе едет, я ее теперича не оставлю.