И, не оглядываясь, поскакал вперед.
Вот жизнь подсудобливает! Сколь мечтал о детях и Софье, а привелось увидеть — даже взглянуть лишний раз неможно. Одна только мысль и греет: близехонько отныне будут, сыты и обихожены… А когда снова-то выпадет случай свидеться?
Может, и в тог же день нашел бы Емельян зацепку с родными встретиться, да пришла дурная весть: опять показался Михельсон со своими солдатами. Этот Катеринин командир, как неотступная гончая, настырнее других бежит по Емельянову следу. Вот и сюда, хоть с опозданием, а первый пожаловал — Казани на выручку.
«Нельзя допустить, чтоб пристал он к казанскому гарнизону, в крепости запертому», — решил Емельян и повелел немедля готовить войско к бою. Взяв от каждого полка по сотне человек с ружьями, он приказал всем остальным, безоружным, укрыться подале в лугах за рекой Казанкой, а сам повел отобранных ратников на стычку с гончаком Михельсоном.
Бой произошел на Арском поле. Опять несколько часов подряд бились пугачевцы. Утром — Казань, к вечеру — эта Михельсонова ватага. Сказался, видно, устаток. Да еще у Михельсона была весьма справная артиллерия.
И дрогнули пугачевские воины, хоть и с ружьями были, а отступили, полегло тут восемьсот человек, более семи сотен попали в плен. Пленен в этом сражении был и поручик Минеев…
…С остатками отряда Пугачев перебрался за реку Казанку, стал лагерем в 20 верстах от поля боя. Здесь он привел свои ряды в порядок и на другой день снова напал на Михельсона. Но опять незадачливо. И еще день прошел в надежде разбить Михельсона и овладеть казанской крепостью. Однако 15 июля случился уже такой многочасовой бой у города, после которого пугачевское войско было рассеяно. В этом бою пропал Иван Белобородов. Позже он под чужим именем появился в Казани, но был опознан и заключен в тюрьму. Михельсон, подкрепленный солдатами из Казанского кремля, погнался за повстанцами. Нелегко давалась карателям эта победа — в рапортах и донесениях вышестоящему начальству правительственные командиры, как и прежде, неизменно отмечали мужество, храбрость и удивительную самоотверженность плохо вооруженных воинов народной армии. И все-таки силы были неравные.
Пугачев поспешно ушел луговой стороной Волги на север. В семидесяти верстах от Казани он решил перебраться на правый нагорный берег.
Но перед широким разливом реки остановили своих коней башкирские джигиты. Не резон им покидать родные просторы. И Пугачев не стал неволить — они повернули отсюда назад, почти все четыре тысячи, сколько их было… Не бросил Пугачева лишь с несколькими сотнями верных лучников до конца преданный Кинзя Арсланов.
17 июля Пугачев переправился с тысячной конницей на правый берег Волги.
Оставив за спиной продымленную, разоренную Казань и всех не успевших еще опомниться от ужаса ее начальников и дворян, он двинулся прямо на запад, к сердцу России, к древней первопрестольной столице.
ГЛАВА 12
НА МОСКВУ!
Наступил самый знаменательный момент в истории крестьянской войны на территории Российской империи в XVIII веке.
Иван Творогов при допросе в Секретной комиссии показывал:
«Как же все переправились чрез Волгу, то злодей… пошел с толпою своею, которая час от часу умножалась, по жительствам и городам… во всех оных местах жители не противились, но, встречая везде с хлебом и солью, давали в толпу нашу вооруженных людей, хлеб и фураж, по силе злодейских указов, им данных, которые сочинял Дубровский…»
Сколько раз Пугачев, казалось бы окончательно разгромленный и терявший десятки тысяч людей, снова обретал еще большую силу! Здесь, на правобережье Волги, это произошло так, как не происходило никогда. Именно здесь крестьянская война достигла своего самого широкого размаха и высшего взлета. Ведь, переправившись на правый берег Волги, Пугачев оказался в самом центре крепостнической России.
И нетрудно представить, как будоражили, окрыляли, обнадеживали рабов-крестьян в нищенских деревнях Российской империи пугачевские указы, которые он рассыпал повсюду, двигаясь к Москве.
Из указа Пугачева, сочиненного Дубровским 18 июля 1774 года!
«Жалуем всех находившихся прежде в крестьянстве и подданстве помещиков… вольностью и свободою. И освобождаем от злодеев-дворян и градских мздоимцев-судей крестьян… Повелеваем сим нашим именным указом: противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами… по истреблении которых противников и злодеев-дворян всякой может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжаться будет».
Могло ли быть что-либо привлекательнее для униженных, забитых крестьян, нежели эти волнующие призывы к истреблению ненавистных господ?
Один из очевидцев событий тех дней, помещик А. Т. Болотов, в своих мемуарах сообщает: «Все мы удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливо холопство и наши слуги, когда невьявь, так втайне сердцами своими были злодею преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали, и готовы были при малейшей взгоревшейся искре произвесть огонь и полымя».
Андрей Болотов рассказывает о случае, который произошел, когда он беседовал с крестьянами, снаряжаемыми в ополчение против Пугачева в качестве «дворянских уланов». Болотов напутствовал одного здоровяка: мол, такому «ряжему да бойкому» как не драться — «один десятерых может убрать». А в ответ услышал: «Да, — сказал он мне, злодейски усмехаясь. — Стал бы я бить свою братью! Разве вас, бояр, так готов буду десятерых посадить на копье».
«Оцепенел я, сие услышав», — признается Болотов.
И оцепенела буквально вся дворянская Россия, едва услышала, что предводитель «бунтовщиков» самолично идет к Москве по земле, уже охваченной огнем крестьянских восстаний.
27 июля Пугачев занял город Саранск. Посланный жителям Саранска манифест так и извещал: «Государь Петр Федорович шествовать соизволит через Саранск для принятия всероссийского престола в царствующий град Москву».
Хлебом и солью встречали Пугачева не только крепостные крестьяне, но и перепуганные купцы и церковники. А «царь Петр Федорович» приводил «подданных» к присяге «на верность короне», устанавливал свой порядок: назначал воевод, правителей, оберегал население от грабительства, раздавал бедным жителям из казны деньги.
Разведывательные команды, посланные повстанцами из Саранска, достигли Касимова. Группы восставших появились в окрестностях Нижнего Новгорода и в самой Московской губернии. Из Рязани и Тамбова, объявленных на осадном положении, помещики и чиновники бежали в Петербург. И в лихорадочном ритме работала в это время машина екатерининской военщины.
«Не сумневаюсь, — писала Екатерина московскому губернатору князю М. Н. Волконскому, — что они (повстанцы) стараются пройти к Москве, — и для того не пропустите никакого способа, чтоб отвратить сие несчастие… Неужели вы не в состоянии найдетесь Пугачева словить и прекратить беспокойствие?.. Употребите всех тех, кои способны могут быть, где бы употреблены ни были, для общей обороны!»
И Волконский усердствовал. Он мобилизовал все войска и создавал дворянское ополчение как в самой Москве, так и в Московской губернии. И на всех дорогах, ведущих к Москве, расставил караулы. То же было сделано в Туле, Ярославле, Коломне, Серпухове. В Москве пушки стояли даже на улицах перед домом губернатора. Весь город был разбит на части, велся тщательный тайный надзор за «говорунами». Каждый день ловили «возмутителей». «Московские тюрьмы положительно переполнены огромным количеством бунтовщиков, арестованных в последнее время», — сообщал своему правительству английский поверенный в делах Роберт Гуннинг.
Представители разных государств все время проявляли исключительный интерес к событиям внутри России. Один из иностранных дипломатов писал: «Половина русской империи объята паническим страхом, и дух мятежа, одушевлявший Пугачева, обуял остальных жителей страны. Пугачев в нескольких переходах от Москвы. Двор собирается удалиться в Ригу».