Иван Харчев привез еще четыре казацких стяга. Пугачев разодрал один пополам:
— Так делите! Нам много треба.
Нарочно такую уверенность выказал перед всеми, будто непременно станет у них несметная рать.
Была на нем уже новая одежда — набойчатая рубаха, пестрый халат, красные козловые сапоги. И стояли рядом казаки — старики и середовичи-бородачи, а среди них и вовсе один отрок в ранней поре жизни, лицом по-девичьи свежий, с льняными кудрями, голубоглазый Ванюшка Почиталин, сын Якова. Прислал яиц-кий казак своего сына к «царю» в услужение с дорогими подарками — зеленый зипун с золотыми позументами, шелковый кушак, мерлушковая шапка-трухменка с бархатным верхом.
Но лучшим подарком оказалось то, что Иван Почиталин был обучен русской грамоте.
— Гарно! — обрадовался Пугачев. — Будешь у меня писчиком. Зараз и сочиняй именной указ, чем казаки будут мной жалованы.
Не уставал он в эти дни говорить о щедрости своей «царской», о милостях, которыми осыплет казачье войско, да и всех, кто приклонится к «его императорскому величеству». С настороженным вниманием приглядывался к каждому новому человеку, едва появлялся тот в приречном их таборе, спешил убедить в надежности затеянного предприятия. Вечерами у костра, перед палаткой, повторно вел «прояснительные» речи про себя:
— Такое обо мне разглашение, детушки, якобы помер я, но сие ложно…
Свыше десяти лет минуло с тех пор, как при дворцовой смуте в Петербурге убили императора Петра Федоровича. Воцарилась тогда его жена Екатерина. Начала она издавать законы, которыми делала дворянам всякие послабления. И укрепился народ в мысли, будто потому дворяне и убили царя, что был он для народа хороший. Процарствовал он всего полгода и никакого облегчения забитым холопам не сделал, но казалось им, что, если б остался царем Петр, было бы в жизни все по-другому. И думали о нем как о спасителе, верили, что живой он, ждали его возвращения. Не случайно же за десять лет после смерти императора в разных местах России объявлялись пять Петров Федоровичей — самозванцев!..
Вот и Пугачев, в выдумке для всех желательной утверждаясь, с каждым разом все красочнее фантазировал про судьбину свою царскую:
— Когда я, детушки, плыл из Петербурга в Кронштадт, то приказали за мной смотрение офицеру Маслову, а он меня возьми да выпусти, а на мое место другого посадил. С коего времени я и странствовал. И увидел, что не имеет народ в России никакой подпоры и терпит обиды страшные.
— Терпим, батюшка, терпим, — соглашались казаки. — Старшины у нас новые чины вводят, легионы делают, детей в солдаты хотят, а нам бороды брить.
— И завсегда так бывает, ежели настоящего пастыря нет, — вразумлял Пугачев. — Вот и не покиньте меня, держитесь за мою правую полу. В писании мне еще год писано не являться, — говорил он, прищуриваясь (всякий раз так глаза косил, ежели на хитрость шел), — да принужден я был ныне явиться, для того, коль вас не увижу, так всех погубят. А от меня не отстанете, люди будете.
И рисовал им, что наперед намечает:
— На Москву пойду, жену неверную Катьку в монастырь сошлю, а на престол сяду, стараться буду, чтоб все порядочно было, чтоб народ не отягощен был. От дворян деревни лучше отнять. Вас же, казаков яицких, буду жаловать всякой вольностью и деньгами.
Верили или не верили казаки, что перед ними законный царь? Сомнений вслух не проявляли, однако и почета, государю достойного, в первое время не оказывали. Осторожничали.
А Пугачев меж тем каждое слово свое тоже взвешивал. И как один из недоверчивых спросил: отколе знаки-то государские берутся — от роду на теле отпечатаны или потом ставятся? — усмотрел Емельян для себя трудность в ответе и почел за лучшее разгневаться. Сдвинул грозно брови и прикрикнул, топнув ногой:
— Раб ты мой, а пытать осмелился? Это я у тебя волен спрашивать, а ты ответствуй покорно.
Притихли все, кто рядом находился, — в смущении ли, в страхе ли перед властностью монаршей? А Пугачев и в том свою силу почуял: твердый характер являть надобно.
Но быстро сменил гнев на милость, засмеялся:
— Так-то, детушки, и решим. Я у вас теперь орел пеший, а вы подправьте сизому орлу крылья.
И все зашевелились, загудели, поддакивая:
— Будет так, ваше величество.
Когда же отпустил их Пугачев, остался с ним один Зарубин-Чика и с глазу на глаз не убоялся задать главный вопрос:
— А все же скажи про себя сущую правду, государь ли ты?
— Точный я государь! — ответил Пугачев.
Но прилипчивый Зарубин не отступал:
— А вот Караваев сказывал…
Пугачев гневаться не стал: от верных приверженцев, видно, лучше не скрывать. Шепчутся промеж себя казаки, обсуждают обличье «государя». Пугачев и сам понимает: шибко он смахивает на человека простого звания. Подстрижен по-казачьи и при бороде, платье не царское носит. И речью сумнителен — слова убогие сыплет, а ученых ни одного, по-заграничному не разумеет. Да и вовсе неграмотный: как, часом, ни прикидывайся, как ни верти в руках писаную бумагу всем напоказ, будто читаешь, все равно ни буковки не разберешь. Не дураки люди-то, видят…
Так не вернее ли открыться согласникам, чтобы с их подмогой и пресекать наперед вредоносные толки?
Недаром и Зарубин, докучая, просительно уверяет:
— Нас, батюшка, только двое сейчас, и я клятву даю — никому не сказывать.
Оглянулся Пугачев по сторонам.
— Ну, коли так, Чика, смотри держи втайне.
И открылся перед ним: правду сказал. Польщенный доверием, Зарубин с еще большей пылкостью начал уверять:
— Батюшка государь, мне ведь и нужды нет, хоша кто будь, раз мы тебя приняли…
А вечером о чем-то шептались с ним Мясников и Иван Почиталин. Видно, тоже допытывались. И дошли потом до Пугачева их речи: дескать, и нам все равно, подлинный ли он, лишь бы жить в добре, для восстановления наших упадших обычаев делаем его над собой властелином, берем в свое защищение.
С того дня Емельян приметил, что стали почитать его много усерднее. Особливо Зарубин-Чика, который, узнав о нем правду, гораздо ревностнее прилюдно величал государем.
Казаки пеклись о нем, решая, как показать яицкому народу. Убыстрилось дело нежданным случаем. В Яике на базаре Петро Кочуров спьяну выболтал: на Усихе царь стоит!
Комендант городка подполковник Симонов и казацкие старшины унюхали еще до этого: что-то затевается. Потому и снаряжали команду на Кожевниковский хутор, но ничего не вызнали. Не выдал и Караваев. А тут, как схватили Кочурова, срочно выпустили новую сыскную команду. Да хорошо брат Кожевниковых, Степан, проведал об этом, вскочил на коня и, обскакав ту команду в степи, добрался до Усихинского стана раньше.
Пугачев вышел из палатки, крикнул зычно:
— На кони, казаки!
И поехали все дальше к Бударинским хуторам.
Только теперь-то десять всадников, что с Пугачевым скакали, уже не просто бегством спасались. Нет! Твердое намерение они имели — не укрываться более, а дело начать.
К ночи достигли хутора Толкачева и всем местным объявили сбор. Утром собралось перед Пугачевым человек сорок. Как перед императором, сняли шапки. Он сказал им:
— Детушки верные, кличьте всех прочих, говорите — вот он, здесь я!
И на другой день, 17 сентября, на хутор Толкачева сбежалось уже сто человек. Опять вышел к ним «государь всероссийский» и приказал юному писарю Почи-талину огласить именной указ, манифест императорский. Звонким голосом начал читать Иван Почиталин бумагу, еще на Усихе им писанную, и хоть не шибко каким оказался он грамотеем, а с душой написал, до сердца, прошибало.
Первый указ Емельяна Пугачева яицким казакам:
«Самодержавного Ампиратора, нашего Великого государя Петра Федоровича Всероссийского, и прочая, и прочая, и прочая.
Во имянном моем указе изображено Яицкому войску: как вы, други мои, прежним царям служили до капли своей крови, дяды и отцы ваши, так и вы послужите за свое отечество мне, Великому Государю Амператору Петру Федоровичу. Когда вы устоите за свое отечество, и не истечет ваша слава казачья отныне и до веку и у детей ваших. Будете мною, Великим Государем, жалованы: казаки, и калмыки, и татары, и которые мне, Государю Императорскому Величеству Петру Федоровичу, винные были, и я, Государь Петр Федорович, во всех винах прощаю и жаловаю я вас: рекою с вершин и до устья, и землею, и травами, и денежным жалованьем, и свинцом, и порохом, и хлебным провиантом.