«Он (Пугачев) уже сегодня здесь и дошел до моих рук на площади, окованный., отведав от моей распалившейся крови на него произведенной… несколько моих пощечин, от которых из своего гордого виду тотчас низвергся в порабощении».
Низвергся в порабощении! Вот чего хотелось дворянам больше всего — как можно скорее увидеть Пугачева униженным и поверженным ниц! Их выводил из себя его «гордый вид». Но он и Панину, как в Яицком городке Маврину, отвечал «смело и предерзостно». Распалившийся граф не ограничился рукоприкладством. Он засадил Пугачева в «особливый покой». Закованного в ручные и ножные кандалы, Пугачева денно и нощно, кроме часовых, охраняли два офицера при шашках. Дополнительно надели тяжелый железный обруч и цепью приковали к стене. Прибывшему из Петербурга по личному распоряжению Екатерины для конвоирования Пугачева капитану Галахову Панин дал строжайшее предписание:
«…Чтоб сей злодей был всегда прикован к стене, а от замка той цепи ключ всегда хранился у Вас, и никуда б он и никто к нему без моего повеления до сего времени допускаемы не были».
Граф Панин был чрезвычайно жестоким, бессердечным человеком. Он открыто говорил, что всех людей недворянского происхождения надо наказывать только физически. И постоянно подвергал телесным наказаниям солдат, неоднократно выносил им даже смертные приговоры. Приняв пост «главного усмирителя» восставших крестьян, он в полной мере проявил свою жестокость. По его приказу устраивались массовые казни, а на перекрестках дорог — «для устрашения народа» — выставлялись отрубленные головы, руки, ноги и сооружались плавучие виселицы «глаголи», которые, медленно плывя по течению рек, зловеще чернели на фоне голубого неба телами казненных, подвешенных за ребра…
В руках этого истязателя Пугачев находился почти в течение месяца — до конца октября. Когда началось дознание, начались для Пугачева нескончаемые муки. Это тоже нашло отражение в документах. В «Прибавлении к допросу 2–3 октября в Симбирске», то есть на другой же день после встречи с Паниным, недвусмысленно сказано о том, что Пугачева с самого начала пытали:
«Соображая обстоятельства похождения злодея по всем сведениям, каковы секретная комиссия собрать могла, с показанием его, усмотрела, что злодей, скрывал яд злости на сердце, для того учинено было ему малое наказание, и по доводам тем, убежден был злодей, и открылся против вопросительных пунктов».
«Открылся… после наказания…» Но было ли наказание «малым»?..
Пугачев не терял твердости духа даже в нечеловеческих условиях. Один из очевидцев событий тех дней, сенатор П. С. Рунич, в своих записках рассказывает о встрече Пугачева с полковником Михельсоном в Симбирске. Михельсон зашел в камеру Пугачева и спросил: «Знаешь ли ты меня?» Пугачев поинтересовался, кто он такой. «Я Михельсон», — ответил тот.
«На сей отзыв, — пишет П. Рунич, — Пугачев ни одного слова не сказал, но побледнел и как будто встрепенулся, нагнул голову. Михельсон, постояв с минуту, оборотился и пошел к двери, до которой только что подошел, то Пугачев довольно громким голосом вслед его сказал…»
Что же сказал Пугачев, увидев дотошного полковника? Ведь перед ним был тот самый «пес-гончак», который преследовал его почти непрерывно, пока ходил Емельян со своим многотысячным войском по России — от Оренбурга до последнего сражения, где потому легко рассыпалась Емельянова рать, что «не на то место определил пушки Чумаков».
Только не об этом сказал Пугачев. А просто снасмешничал над Михельсоном: «Попросить мне было у него одну шубу; ему много их досталось!» «Потом уже, — пишет П. Рунич, — при всех, с сильным гневом сердца сказал: «Где бы этому немцу меня разбить, если б не проклятый Чумаков был тому причиной».
Вот какая была натура у Емельяна — не ведал он отчаянья даже в такую минуту!
Разговор этот состоялся 25 октября.
А на другой день Пугачева повезли в Москву.
Зная о его популярности среди народа, Панин распорядился на всем протяжении от Мурома до Москвы разместить солдат. «К провозу его требуется теперь, — писал главный каратель, — обезопасить московскую дорогу». Екатерина была с этим согласна и выделила для конвоирования «важного преступника» полк драгун. А чтобы в пути не было никакой задержки, на каждой станции всему конвою заблаговременно выставлялось сто подвод. Везли Пугачева в строгом соответствии с инструкцией — безостановочно, в кандалах, в закрытой кибитке, освещаемой ночью извне фонарями.
Московский генерал-губернатор князь М. Н. Волконский — Екатерине, 4 ноября 1774 года:
«Сего числа до полуночи в девять часов злодей Пугачев и старая его жена и сын под стражею гвардии капитана Галахова в Москву привезены, и злодей посажен в уготованное для его весьма надежное место на Монетном дворе, где сверх того, что он в ручных и ножных кандалах, прикован к стене. Жена же с сыном в особом номере.
В десятом же часу и я в Тайную экспедицию приехал и с сим извергом говорил…»
4 ноября начался основной допрос Пугачева.
В Москву в Тайную экспедицию были одновременно доставлены Максим Шигаев, Афанасий Перфильев, Зарубин-Чика, Горшков, Торнов-Персиянинов, Иван Почиталин, Тимофей Мясников и многие другие пугачевцы. Десять дней подряд у Пугачева выпытывали все — «от корени», как приказывала самодержавная правительница. Вел дознание при участии П. С. Потемкина главный «мастер сыскных дел» обер-секретарь Тайной экспедиции Сената С. Шешковский, которого Екатерина не зря прислала из Петербурга. По ее выражению, он «особливый дар имеет с простыми людьми… до точности доводить труднейшие разбирательства». Этот «дар» заключался в способности необыкновенно жестоко обращаться с арестованными. Шешковский изнурял их побоями и при этом «производил следствие в комнате, уставленной иконами и во время стонов и раздирающих душу криков читал акафист сладчайшему Иисусу и божьей матери».
Пугачева допрашивали в течение двух месяцев почти каждый день. Первые десять дней — с 4 по 14 ноября — от него требовали подробных показаний о себе, о самозванстве, о ходе восстания. Затем вызывали для разных дополнений и уточнений и устраивали очные ставки с Зарубиным, Шигаевым, Торновым, Денисом Караваевым и другими активными сподвижниками.
Наконец 5 декабря М. Н. Волконский и П. С. Потемкин объявили Екатерине об окончательном завершении следствия. В протоколе Секретной комиссии записано:
Злодей Пугачев спрашивай был с довольным увещанием… и оной Пугачев говорил: «Более он при всяких ужаснейших мучениях инова ничего открыть не может».
Опять документы Тайной экспедиции с неопровержимой ясностью свидетельствуют о том, как «увещевали» каратели арестованных. Ужаснейшими мучениями… Из этих же документов явствует, насколько мужественно пугачевцы держались.
«Сей допрос, — говорится в начальных строках записи показаний И. Зарубина, — показателю яицкому казаку Зарубину, по прозванию Чика и названному от самозванца графом Чернышевым, был в присутствии читан, в чем он по двенадцатикратном увещевании утвердился, но под наказанием…»
«Я никогда не мог вообразить, — докладывал Потемкин Екатерине о Зарубине. — Через три дня, находясь в покаянной, нарочно сделанной, где в страшной темноте ничего не видать, кроме единого образа, перед которым горящая находится лампада, увещевал его… но ничего истинного найти не мог».
А Афанасия Перфильева синод даже предал анафеме «за его упорство и ожесточение… до самой последней минуты жизни своей в своем окаменении пребывшего и все спасительные средства ему предоставленные отвергнувшего…».
Сам Пугачев продолжал поражать своей стойкостью всех, кто с ним сталкивался. Даже Екатерина была вынуждена признать его внутреннюю силу. В одном из своих частных писем, давая оценку «бунтовщику», она призналась: