ГЛАВА 17
БЕССМЕРТИЕ
Крестьянская война продолжалась.
Пугачев был казнен, а по всей Российской империи бурлила народная стихия.
После ухода Пугачева из башкирских степей там долго наводил страх на богатеев Салават Юлаев. «Имя Салавата везде слышно, — писали о нем в те дни, — а посему для поимки его и посланы военные команды, с которыми он неоднократно сражался». Салават и его отец Юлай были схвачены 25 ноября 1774 года.
До последнего времени не был известен год смерти Салавата. Лишь недавно установлено: Салават Юлаев умер в крепости Рогервик 26 сентября 1800 года. Значит, в условиях каторжного труда он провел двадцать пять лет!
Полтораста лет назад поэт П. И. Кудряшов посвятил Салавату Юлаеву стихотворение, в котором есть строчки:
Эти слова с полным основанием можно отнести ко всем выдающимся руководителям крестьянской войны.
И в первую очередь, конечно, к самому Емельяну Пугачеву.
Пугачев для народа не умер!
В его гибель просто никто не поверил. По российским деревням, башкирским улусам и уральским заводам упорно распространялись вести о том, что «батюшка Емельянушка» спасся, сбежал от охраны, не доезжая Москвы, и, собрав новую неисчислимую рать, движется вновь на помощь обездоленным. В марте 1775 года — через два месяца после казни — Пугачева так ждали на Урале, что власти были вынуждены обратиться к населению с воззванием, в котором подробно разъяснялось, как «злодей» принял «всенародно смерть на Болоте в Москве».
Однако и подобные разъяснения мало кого убеждали. Даже спустя год в Исетской провинции местные жители говорили: «Пугачев не умер, он ушел с 12 тысячами верных в Крым».
Нежелание потерять Пугачева породило даже версию о его братьях. «Ныне выходят с заводов мужики, — докладывали П. Панину, — и разглашают… хотя одного Пугачева и искоренили, только еще у него два брата живых».
Вера в неистребимость Пугачева поддерживала у «замордованной черни» повстанческий дух. Крупный отряд в 1775 году появился в районе Астрахани. Возглавил его атаман Заметайло. В 1778 году именем Петра III назвался уральский казак Оружейников.
В Сибири пытались поднять восстание пугачевцы, сосланные на алтайские заводы и рудники. В Казахстане успешно действовал двухтысячный отряд, во главе которого стояла женщина, бедная казашка.
Как натянутая струна, гудела и трепетала, откликаясь на пугачевское восстание, взбудораженная от края до края русская земля. Тайная, канцелярия Оренбургской губернии разбирала секретные дела о «непристойных слов разглашателях» вплоть до 1779 года.
Екатерина II поставила перед собой цель — навсегда вытравить из народной памяти какие бы то ни было воспоминания о Пугачеве. Особым манифестом предписывалось «предать вечному забвению и глубокому молчанию» его имя. В казенных бумагах утвердился для него «официальный титул» без упоминания фамилии — «известный бунтовщик, самозванец и государственный злодей». Его жене Софье, детям, Устинье Кузнецовой впредь запрещалось называться Пугачевыми — они должны были «сказываться только именами и отчествами» и до конца дней находиться в заточении в Кексгольмской крепости.
Обрушилась она, конечно, и на Яицкое войско — яицких казаков лишили всех привилегий, реку Яик переименовали в Урал, яицких казаков — в уральских, Волжское войско вовсе было распущено, ликвидировали и Запорожскую Сечь. И на родине Пугачева Екатерина не ограничилась уничтожением «злодейского дома»: вся станица была перенесена на другой берег Дона и тоже переименована.
Всеми этими действиями самодержавная правительница рассчитывала навеки истребить в подданных «дух пугачевщины».
Да не вышло! Не забыл народ о Пугачеве, а, наоборот, сохранил о нем память как о «красном солнышке», «добром молодце», «Емельяне-батюшке» и «атамане-богатыре».
Богатырем изображен Пугачев даже на картине, которая появилась в конце XVIII века в родовом имении Дугино графа П. И. Панина. Она была создана уже после смерти «главного усмирителя. Сын П. И. Панина заказал ее, видимо, исполняя волю отца. Художник, который ее написал, неизвестен. Но это не профессионал, а самоучка, скорее всего крепостной, из тех иконописцев-самородков, каких было много среди русских крестьян. Этому крепостному художнику и было приказано сделать портрет, на котором «бунтовщик» должен был выглядеть побежденным и морально уничтоженным — растерянным, перепуганным…
Он стоит во весь рост, вскинув кверху руки, как бы отшатнувшись в страхе от охваченного пламенем пшеничного снопа. Из глубины снопа, из колосьев., высовывается голова дьявола, символизирующего то зло, во власти которого якобы пребывал «изверг рода человеческого». Все другие детали этой в некотором роде фантастической картины также должны были символично «уничтожать поверженного в прах злодея» — за спиной у него горит дворянская усадьба, а у ног лежит сброшенная порывом бури шапка, волосы растрепаны, пола кафтана откинута в сторону.
Если присмотреться внимательнее, можно обнаружить, что Пугачев на картине совсем не такой, каким хотели увидеть его господа заказчики. У него удлиненная, тонкая фигура — а так на древнерусских иконах писали только святых! И не казацкая простая одежда на нем, а изящный синий камзол, подпоясанный нарядным разноцветным кушаком. На ногах красные сапоги… Волосы свисают на лоб красивыми волнистыми прядями. У пояса дорогая сабля с серебряной рукояткой.
Большого сходства с Пугачевым, каким мы его видим на других портретах, здесь нет. Но художник, как видно, и не стремился к этому. Он изобразил мужественного гиганта, наделенного огромной внутренней духовной силой.
Преподнося Денису Давыдову «Историю Пугачевского бунта», А. С. Пушкин сделал на ней надпись:
В этих строчках за их внешней шутливостью скрыта горькая ирония. Пушкин понимал, что в условиях крепостнической России такой талантливый человек, как Пугачев, был бы обречен остаться лишь урядником — не больше. Стихия же народного восстания подняла его и поставила выше многих екатерининских военачальников.
Долгие годы народная молва продолжала связывать его имя с именем Петра III, упорно — из поколения в поколение — передавала веру простых людей в то, что их вождь был не «на-беглый» царь, а доподлинный, «природный»!
Когда через 50 лет после казни Пугачева Пушкин, собирая о нем сведения в Берде, обратился к одному старику с просьбой: «Расскажи мне, дедушка, про Пугача», то услышал поразивший его ответ: «Для кого Пугач, ваша милость, — сердито ответил старик, — а для меня царь-батюшка Петр Федорович!»
И еще через 75 лет, в 1900 году, писатель В. Г. Короленко, побывавший в том же краю у яицких казаков, услышал схожее высказывание:
— Пиши, — заявил ему старик собеседник, — мы, старое войско, так признаем, что настоящий был царь.
— А как же, Ананий Иванович, — нарочно начал выпытывать Короленко. — Он был неграмотен. Указы сам не подписывал.
— Пустое! — ответил старик с уверенностью. — Не то ли что русскую, немецку грамоту знал. Вот как!
После Великой Октябрьской революции в Яицкий городок (ныне город Уральск) не раз приезжали писатели, ученые, фольклористы. И всякий раз, записывая там многочисленные легенды и сказы о Пугачеве, они неизменно отмечали, что память о нем в семейных преданиях продолжает свято храниться, как о человеке близком, родном и любимом.