— Уходите отсюда скорее! Скорее!
— А что такое?
— Рималис приехал!!!
Рималис был зам. директора студии имени Горького и завсегдатаем Болшево. Рималис по иерархии видимо стоял выше нас. На что я, неожиданно для самого себя сказал:
— Да пошел он на х…!
На что охранник, аккуратно прикрывая дверь, извинился:
— Извините! Я не знал, что Вы выше…
Почему-то ярче всего помнится 1991 год — последний год пребывания в Болшево. ГКЧП в Москве. А над Болшево барражируют самолеты. Какой уж тут отдых! Мы вернулись домой. Вдоль московской кольцевой дороги стояли танки. Я ехал, слезы застилали глаза. Будущее было непредсказуемо.
Пицунда
Вспоминая Болшево, невозможно не вспомнить Пицунду — второй Дом творчества Союза кинематографистов СССР пополам с Союзом журналистов Грузии. Условия были похожие на Болшево. Жизнь комфортом нас не баловала. Море компенсировало все неудобства. И общение. Вообще, домом творчества этот дом отдыха назвать можно было с большой натяжкой. Если в Болшево иногда проводились семинары и обсуждение, то в Пицунде, в основном, ели, пили, купались и загорали. Вечерами собирались на берегу моря. Дети за день собирали ветки и сучья, каждый приносил с собой нехитрую закуску, водку и вино покупали вскладчину, и с легкой руки Евгения Аграновича проходило «кострирование». Костер, море, прибой, общение. Дети налетали, как саранча, на закуску, но их никто не останавливал. Лучшее — детям, худшее (водку!) — себе. Засиживались до 2-3-х часов ночи. Вадим Абдрашитов, Вячек Криштофович, Леша Герман, Света Кармалита и многие, многие дорогие моему сердцу люди.
К сожалению, все в прошлом. Люди, слава Богу, живы, но места, где можно было бы сойтись и посмотреть друг на друга, сегодня нет. Потом по телевизору я видел наш Дом творчества, побитый пулями после военных действий, превращенный в госпиталь. Уж точно, «где стол был яств, там гроб стоит».
Леня Каневский
Леню я знаю очень давно. Я был молод и ходил в молодежную секцию ВТО, где и познакомился с Леней. У Лени обостренное чувство дружбы. Если ты стал его другом, то ты — самый лучший. Если ты сантехник, то лучший в СССР, а может быть, и в мире. Он оптимист и жизнелюб, но может сочувствовать тебе до слез, если вдруг пожалуешься на какие-то свои неурядицы. Я уже упоминал Болшево. Так вот; когда он уезжал в Москву, где тогда служил в театре на Малой Бронной, то, прощаясь с нами, остававшимися в Болшеве, наказывал:
— Сервируйте, сразу после спектакля я здесь.
Вечер. Мы сидим в своем домике. И предполагаем, что Леня только-только отыграл спектакль, и пока он доедет до Болшево, мы успеем сервировать стол. И вдруг мы видим за стеклом входной двери нос Каневского — довольно внушительную часть его тела. И боевой клич:
— А я уже здесь!
С какой скоростью играл артист Л. Каневский, чтобы не подвести своих друзей! Как он мчал к нам! Я до сих пор этого не понимаю.
А спустя годы я был в командировке в Израиле, в Иерусалиме. Как можно было не заехать в Тель-Авив, к Лене? Мы с женой приехали в Тель-Авив утром. Нас встречала Аня. Извинилась, что Леня с утра на радио, скоро появится. Мы приехали к ним домой. Вскоре появился и Леня. Неизменившийся, подтянутый, моложавый.
— Ты видел мой балкон? Это наша дача.
Балкон действительно был увит разными цветами и очень ухожен. Леня дал обычное распоряжение Ане: «Сервируй!». Аня сервирует на балконе. Леня берет с меня слово, что вечером мы пойдем на спектакль в его театре «Гешер» под руководством Е. Арье.
— Выпьешь? — он зависает бутылкой над моей рюмкой. — Я сам не могу, вечером спектакль, а тебе же не играть!
Я отказываюсь по причине раннего часа.
— Ну, как хочешь… — начинает говорить Леня, но телефонный звонок его прерывает. Он хватает трубку, и по обрывкам слов и интонациям я понимаю, что в театре что-то стряслось.
— Ай-ай-ай! Что ты говоришь! Не может быть! Но не сломал? Так он дома? Не в больнице? Слава Богу! Но спектакля не будет? — и, повернувшись ко мне без перехода и не кладя трубку: — Наливай!
Сейчас они живут на два дома. На две страны, при этом очень органично. Когда я рухнул после показа своего фильма «Гадкий утенок», приехавшая скорая помощь определила меня в больницу. Я попытался встать, но на меня закричали и зашикали. Только на носилки! И вот несут меня на носилках. В. Абдрашитов, Э. Виторган, Л. Каневский (четвертого не помню). Я уже пришел в себя, поэтому лежа на носилках, укоряю Леню:
— Леня! Как тебе не стыдно!
— А почему мне должно быть стыдно?
— А потому что все люди как люди. Вот несут меня три народных артиста, а ты до сих пор заслуженный.
— Молчал бы, — резонно замечает мне отягощенный мной Леня.
Не следующий день в больнице я узнаю, что указом президента Медведева Леонид Каневский награжден орденом Дружбы. Я звоню Лене.
— Леня! Ты хоть понял, за что дают тебе орден?
— За что?
— За то, что ты вчера нес носилки!
— Какой же ты дурак!
Вообще я не всегда согласен с политикой власти, но то, что именно Леню наградили орденом Дружбы, считаю абсолютно справедливым.
Меньшов
С Володей мы дружны еще со Школы-студии МХАТ. Он раньше меня закончил студию. Его помотало по жизни, пока не причалил окончательно к кино. В чем-то наши судьбы схожи. Он пришел в кино со стороны, как и я — в мультипликацию. Он очень талантлив. Я считаю, что талант — это не аксиома, а теорема. По принципу: дано — требуется доказать. Можно быть одаренным, но без приложения сил, без упорства, без характера ничего само собой не получится.
Володя сделал себя сам. Он ни на кого не похож, как и его фильмы. Я помню, как был поражен мой тесть, ученый, пообщавшись с Володей и обнаружив в нем недюжинные глубокие знания по многим вопросам. Особенно Володя сразил тестя знанием философии, что для артиста — явление абсолютно нетипичное.
Нас связывают воспоминания о прошедшей молодости, о трудностях становления в профессии. Короче, многое.
В ту пору на телевидении царила передача «От всей души», где Валентина Леонтьева сводила в кадре людей, подолгу не видевших друг друга. Советский народ у своих экранов телевизоров исходил слезами. В это время мы с Володей назначили друг другу встречу у Белорусского вокзала, чтобы пойти поужинать в ресторане Дома кино. Встретиться просто так было неинтересно, поэтому мы, сближаясь у назначенного места, начинали громко, на публику, узнавать друг друга:
— Меньшов? — восклицал я.
— Меньшов, — подтверждал он. В свою очередь он, мучительно напрягая память, вскрикивал:
— Бардин?
— Точно!
Я с трудом вспоминал его имя и, наконец, вспомнив, орал:
— Володя!
— Точно! Гаррик? — в безумной радости кричал Володя.
— Точно!
Народ, который до этого равнодушно стоял на остановке, начинал придвигаться к нам поближе. В ожидании зрелища. Мы шли дальше в узнавании:
— Жена! Верка? — интересовался я.
— Точно. У тебя жена Машка?
— Она. Дочка — Юлька? — и я показывал приблизительный рост дочки.
Володька, поднимая руку повыше, подтверждал:
— Юлька! Сын — Пашка? — и он показывал рукой совсем маленького моего сына.
Я с гордостью поднимал руку выше.
— Паша.
Толпа вокруг нас становилась плотнее. У них было ощущение, что они смотрят передачу «От всей души», но в прямом эфире. И тут мы подходили к финалу. Я задавал сакраментальный вопрос:
— Первый Белорусский?
И Володька с досадой кричал:
— Второй Украинский!
После чего мы плевали друг на друга и расходились. Плевались и зеваки, обступившие нас. Еще бы, все сошлось, кроме фронтов!
Вспоминая нашу молодость и нашу дружбу с Володей Меньшовым, невозможно не упомянуть общежитие театра им. Пушкина, где проживали Володя с Верой и маленькой Юлей. Соседями были актеры театра им. Пушкина. Нужно отдать должное Вере: в их комнате было всегда чисто и уютно. А на кухне, где мы нередко сиживали, кроме нас сиживали и хаживали толпы тараканов. Но они не обращали внимания на нас, а мы — на них.