Однажды ко мне за кулисы пришла воспитательница очень престижного детского сада для детей дипломатов, который располагался возле Киевского вокзала. Она мне предложила халтуру! Дед Мороз в ее детском саду! За двенадцать рублей! При моем бешеном окладе в семьдесят пять рублей! В руке воспитательница держала толстую тетрадь, в которой почерком отличницы было прописано все мероприятие по встрече Нового Года в ее интернациональном детском саду. Я к халтуре отнесся очень серьезно. Внимательно прочитал весь сценарий. В том месте, где у нее было написано: «Дети зовут Деда Мороза. В дверях появляется Дед Мороз», я решил внести творческую лепту.
— Зачем я буду входить в дверь? Я же волшебник!
— А что Вы предлагаете, Гарри Яковлевич?
— У Вас в этом помещении окна есть?
— Ну конечно есть!
— А подоконники?
— Естественно.
— А шторы на окнах?
— Висят, конечно.
— Темные шторы?
Она все поняла:
— Вы хотите «зарядиться» на подоконнике за шторой, а когда дети по сценарию Вас позовут, выпрыгнуть в зал?
— Именно.
— Гарри Яковлевич! Это — гениально!
На том и порешили. В назначенный день я приехал в детский сад, загримировался, приклеил бороду, усы, надел шубу и пошел в актовый зал с елкой посередине, чтобы загодя, до прихода гостей, забраться на подоконник и задернуться шторой. Когда я увидел подоконник, куда мне предстояло встать, мне стало нехорошо. Подоконник был настолько узкий, что стоять на нем можно было только поставив одну ногу впереди другой. Как на фресках древнего Египта. При этом нужно было стоять тихо, чтобы не привлечь к себе внимание пришедших и рассевшихся иностранных родственников детей. За полчаса до начала представления я встал на подоконник. До моего выхода по сценарию было еще далеко.
Я стоял, как дурак египетский, проклиная себя за творческий подход к халтуре. Спина болела, ноги затекли. Внизу ничего не подозревающие гости переговаривались на разных языках. Чем я себя успокаивал? Двенадцатью рублями, которые ждали меня в финале. Наконец, я услышал долгожданное: «Дед Мороз! Выходи!» Наступил апогей моего творчества. Я распахнул шторы! Дипломаты вскрикнули в испуге. Я прыгнул с подоконника в центр зала. Прыгнул неудачно. Встал на четвереньки, держа в одной руке мешок с подарками, в другой — посох.
Я добился своего! Дети визжали от восторга. Но встать я не мог. Ноги меня не слушались. Из положения, именуемого в народе «раком», я общался в детьми довольно долго. Раздал подарки, послушал их песни и стихи и, хромая, удалился под их аплодисменты. Дети остались довольны. Они решили, что вот такой им достался Дед Мороз. Очень старый. На ногах не стоит. Воспитательница меня премировала за мой подвиг. Я получил аж тринадцать рублей. Это была моя первая и последняя новогодняя халтура.
Кризис жанра
Неудовлетворенность жизнью в театре нарастала. Надежды истаивали. Запах кулис уже не вызывал того пиетета, который должен сопутствовать профессии актера. Отдушина была в нашем актерском общении, в сочинении капустников. И это при всем при том, что играл я много. Спектакли превращались в рутину. А душа хотела чего-то праздничного, необыкновенного. Некоторые актеры находили утешение в Бахусе.
В театральном общежитии в одной из комнат жил художник Юра с телевидения. Он пил по-черному. Но с ним происходила такая странность: чем больше он пил, тем более производил впечатление абсолютно трезвого человека. Когда он доходил до кондиции, то выходил на улицу и начинал собирать вокруг себя толпу. И при этом был очень убедителен:
— Женщина! Не торопитесь! Подойдите ко мне! Я Вас надолго не задержу. Мужчина! Да! Да! Я к Вам обращаюсь! Подождите! Встаньте здесь! Юноша! Подойдите поближе! Некогда? Успеете! Все успеете!
И тогда, когда вокруг Юры собиралась приличная толпа, он поднимал руку, все стихали, и в наступившей тишине он задавал сакраментальный вопрос:
— Товарищи! Как жить дальше?
Толпа, сплюнув в сердцах, посылала его по разным адресам, иногда его просто били.
Сейчас я знаю, как это называется, — несанкционированный митинг. Тогда это было тоже небезопасно. Но вопрос Юры-художника гвоздил меня. Я не знал, как жить дальше. Порой я впадал в грех, который называется унынием. Сидеть и ждать чего-то? Бессмысленно. Переходить в другой театр? Куда?
И тут благосклонная судьба делает мне подарок. В Москву, в театр имени Гоголя переехал из Ленинграда вместе с женой Наташей актер и пародист Виктор Чистяков и поселился в общежитии, у меня за стенкой. Пригласил его Голубовский на предмет постановки «Тетки Чарлея». Расчет был на популярность В. Чистякова. А популярность была сумасшедшая. С ним невозможно было идти по улице. Все узнавали, бросались за автографом. И это было абсолютно заслуженно. Прошло много лет, но никто из эстрадных артистов не приблизился к Виктору Чистякову по уровню таланта и вокальных данных. В Москве он был нарасхват. Все вечера были расписаны. Он был непременным участником всех правительственных и прочих концертов. Его приглашали на «корпоративы». Просто тогда мы не знали этого названия.
Вечером мы собирались в общежитии. Я — после спектакля, он — после концерта. Витя приносил дипломат, открывал его — и нашему голодному взору открывались аккуратно разложенные бутерброды с рыбой, икрой, копченой колбасой и, конечно, бутылкой коньяка или водки. Это Витя просил устроителей концерта наполнить свой дипломат для нас: жены и меня. И тогда начинался праздник! Витя заряжал всех вокруг себя юмором, импровизацией. Такого веселья в моей жизни не было ни до, ни после. Потом в наше общежитие потянулись друзья В. Чистякова — Ю. Энтин, А. Рыбников, Г. Гладков, В. Ливанов, Г. Хазанов. Они становились и моими друзьями.
У Вити был придуманный персонаж — «коммунальщик» — старый коммунальный боец с матерком и маразмом. У меня он получался один к одному. Иногда мы вдвоем на потеху гостям импровизировали. Но однажды Витя очень серьезно мне сказал:
— Моего «коммунальщика» я тебе завещаю. А пока я буду один.
Я согласился. Но вот однажды вечером он сообщает, что завтра со своими музыкантами летит на гастроли в Харьков. Но по традиции мы засиделись за ужином. Шутили, веселились, угомонились к трем часам ночи. Утром он опаздывал на самолет, но музыканты увидели В. Чистякова, который бежал с чемоданом к самолету, и трап снова подкатили. Витя поднялся на борт самолета, который через несколько часов рухнул под Харьковом. От нас долго скрывали трагедию, мы еще на что-то надеялись. До сих пор гибель Вити Чистякова — как незаживающая рана. Я его не забыл. И не забуду.
Я тогда впервые понял суть поминок. Собрались в моей комнате. Все друзья. Выпили. Потом стали просить меня голосом «коммунальщика» вспомнить Витины истории. Я стал рассказывать. Все хохотали. Так мы его поминали. Он как будто был с нами, живой.
После ухода Вити жизнь в театре стала еще невыносимей. Нужен был какой-то толчок, чтобы я совершил поступок. Этот толчок явился ночью в виде Ю. Энтина и В. Ливанова. Они были очень торжественны и серьезны.
— Мы говорили о тебе и поняли — тебе надо уходить из театра.
— Куда? — неуверенно поинтересовался я.
— В никуда! — решительно сказал Вася и приказал мне: — Одевайся!
Я оделся.
— Пошли! — сказал Вася.
И я пошел. Мы подошли к театру. Вася подвел меня к стене театра.
— Плюй на него! — приказал Ливанов. Я послушно плюнул.
— А завтра подашь заявление! — радостно завершил эту акцию Вася.
Я так и сделал. До сих пор испытываю благодарность Васе и Юре за этот жизненный «пендель». Позвонил маме в Киев, сообщил о своем решении. На что мама воскликнула:
— Мамочка моя! Как же ты будешь жить?! Всегда надо иметь окошечко, куда можно два раза в месяц сунуть голову и получить хоть что-нибудь.
Но я был неумолим, молод и холост. Жизнь открывалась новыми возможностями. Вскоре меня выгнали из общежития. Я был без денег и без угла. Было страшно, но интересно…