Небольшое помещение все же не могло удовлетворить, не позволяя увеличить число членов Кружка. В 1900 г. он переехал в другое помещение, на Мясницкой, в конце июля 1901 г. в дом Елисеева на Тверской (Сумбатов-Южин рассчитывал, что с этим переездом «многое изменится к лучшему») и, наконец, в 1905 г. в трехэтажный дом Р. Д. Вострякова на Большой Дмитровке, когда-то принадлежавший московскому генерал-губернатору Д. В. Голицыну. В момент переезда это было лучшее, если не считать Английского клуба, клубное здание в Москве с большим театрально-концертным залом, карточными комнатами, столовой, комнатами для отдыха и небольших собраний. Еще до переезда Кружка Востряков по просьбе дирекции пристроил к зданию огромный двусветный зал, где регулярно выставлялись принадлежавшие Кружку картины. Летом жизнь кружка перемещалась в небольшой сад, куда выходила крытая терраса.
Последний переезд Литературно-художественного кружка совпал с началом первой русской революции. Настроения этого времени характеризует между прочим выход из тени внеуставного направления клубной благотворительности, о котором уже говорилось, — материальной поддержки участников революционного движения, что практиковалось тогда и в ходе других общественных акций интеллигенции. Очевидец вспоминал, как в Литературно-художественном кружке во время одного из концертов кто-то пустил по рядам изящную дамскую сумочку, в которую собирались пожертвования «на забастовщиков» и «на оружие», делалось это «потихоньку», но, вероятно, не однажды. В московском Педагогическом клубе такие сборы и не скрывались, по крайней мере в 1905 г.: было принято постановление, что каждый банкомет, набивший три карты подряд, обязан отчислять в пользу забастовщиков известный процент от выигрыша, для этих отчислений стояла кружка на карточном столе, и каждый день деньги отправлялись по назначению{518}.
Идеализм, с каким подошел в свое время к созданию клуба московской интеллигенции Станиславский, остался в прошлом. Сумбатов-Южин высказался на сей счет с полной определенностью в докладе Общему собранию действительных членов Литературно-художественного кружка в 1905 г. «Ходячее сравнение клубов с игорными домами, — подчеркнул он, — натянуто и неверно», но отказаться от игры нельзя. «Я не только не противник игры в Кружке, но я считаю ее и неизбежной, и необходимой, и приятной, дающей членам отдых и развлечение, если этот вид отдыха и развлечения им нравится, а Кружку — необходимый для него доход, но при непременном условии, чтобы она не мешала другим, высшим задачам Кружка, не заслоняла их, не отнимала у них возможности развиваться в наилучших условиях»{519}. Эта декларация не вызвала возражений.
Политическую позицию, занятую большинством дирекции Литературно-художественного кружка в период революции, можно назвать прокадетской, однако с определенными оговорками. Активность в привлечении этого центра интеллигентской общественности на свою сторону проявляли прежде всего сами руководители кадетской партии. Партия только что оформилась, активные кадеты имелись и среди членов Кружка.
Кадетом стал в 1906 г. Сумбатов-Южин. Правда, вскоре он пожалел, что поддался политической моде. «Имею глупость записаться в „кадетскую“ партию», — читаем в его дневнике. В противоположность собственному скептицизму Южин отметил, что отношение его жены к этой партии было иным, преимущественно эмоциональным: она «очень увлекается ее программой, очень отдается, как всегда, своей светлой, чуткой душой своему увлечению». Такое увлечение, не слишком прочное, было свойственно не ей одной. Сам Южин при всей проявленной им самокритичности также оставался в своем отношении к партии либералов идеалистом. Смысл ее деятельности он видел в том, чтобы «право поставить между пушками и баррикадами», выработать правила политической борьбы, исключающие «позорный способ решения великих задач государственной жизни человеческой кровью и братоубийственной резней»{520}.
Меньше, чем артисты Малого театра, посещали Кружок «художественники», но К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко так же, как Южин, боялись в это время «окадетиться». 3 ноября 1905 г. Станиславский писал: «В бессонные ночи лежу и соображаю, кто я, к какой партии принадлежу. Трудно определить! Все больны, все ненормальны и заражают друг друга… Теперь нет политики, а есть сплетня, самая бабья, самая пошлая». Попытка определить для себя границы политических симпатий — «не быть ни революционером, ни черносотенцем» — не порождала в артистической среде желания примкнуть к какой-то одной партии, хотя бы и либеральной.